лицу, по плечам, стекали по спине и ногам, ручьями сбегали с рук.
Но что это? Приятели по-прежнему стоят в подъезде. Неужели струсили?
Алёша стал неистово плясать на асфальте, чтоб разжечь и выгнать из подъезда своих робких и вялых приятелей. Он шлёпал себя по обвисшей тёмной курточке, хлопал в ладоши и пронзительно визжал. Но ребята ни на сантиметр не высунулись из двери. Тогда Алёша влетел в подъезд:
— Струсили?
— Уйди, мокрая крыса! — зашипел Игорь.
Оба приятеля шарахнулись от него в глубь подъезда и, хватаясь за животы, вызывающе громко рассмеялись и побежали вверх по лестнице.
— Предатели! — закричал Алёша с горечью, отжимая матроску и штаны.
На улице стало смеркаться. Приближался вечер.
Обычно в это время из квартиры выскакивала няня Надька, толстощёкая, с рыжими косицами, и, размахивая алюминиевой поварёшкой, оглашала двор зычным голосом:
— Алё-ёша! Вече-рять!
Чаще всего Алёша, тяжело сопя, боролся с другими ребятами или бесстрашно прыгал с помойки в песок — а ну, кто дальше! Надьке приходилось гоняться за ним, хватать за руку и силой тащить в подъезд.
Но сегодня няню отпустили на выходной день в деревню, и за Алёшей никто не шёл. Идти домой самому очень непривычно, но что поделаешь… Алёша глубоко вздохнул: надо — не будешь же до ночи торчать один в этом тёмном, скучном подъезде. К тому же, честно говоря, не так уж приятно чувствуешь себя в мокрой одежде: штаны липнут к ногам, матроска плотно пристала к животу и спине, в сандалиях чавкает вода. Холодно! Зубы так и выбивают мелкую дробь…
Алёша медленно поднимался по лестнице, оставляя на ступеньках мокрые следы. Он обдумывал, что бы такое соврать матери. Может, сказать, что ливень застал по дороге к Витальке и укрыться было негде?
Дверь оказалась незапертой, и Алёша, легонько толкнув её, вошёл в переднюю, где стоял белый, дышащий морозом холодильник и на лосиных рогах висели пальто и шляпа отца. Алёша осторожно прикрыл за собой дверь и стал прислушиваться. Из глубины квартиры доносился чей-то незнакомый, резкий голос:
— О нас ты не думаешь, о себе бы хоть подумал!.. Ах, оставь, я всё это знаю…
Алёша так и застыл с полуоткрытым ртом. Кто это? Неужели мама? Конечно, мама! Она говорила быстро и сердито. Голос её дрожал, и она глотала кончики слов. Наверно, что-то случилось. Голос у мамы всегда был спокойный, певучий; она мягкая и невредная. А теперь Алёше даже трудно было представить её лицо.
Дома мама бесшумно ходит в ковровых туфлях с красными помпончиками. Она любит сидеть на широкой тахте и, поджав ноги, читать старые книги в кожаных переплётах, с рассыпающимися пожелтевшими страницами. Иногда мама даже выходит на кухню со страничкой в руке: пробует суп и одновременно читает — вот, видно, интересно! Однажды Алёша нашёл в передней одну такую потерянную мамой страничку, но она, как назло, оказалась неинтересной — про какую-то замирающую от тоски грудь и поцелуи. Алёше даже неловко было давать маме эту страницу — ещё подумает, что нарочно стащил. И Алёша незаметно водворил её на место. Но остальные, наверно, интересные!
А на тонком столике у маминой кровати столько разных коробочек, флакончиков, баночек и трубочек — нужно полдня, чтоб все их открыть, посмотреть, перенюхать…
Когда Алёша проходит с мамой по двору, соседки почти всегда говорят одно и то же: у такой молодой мамы такой большой сын. Что он большой, это верно, и спорить здесь не приходится, но почему мама молодая? Ведь ей уже двадцать восемь лет! А если говорить про отца, так он совсем старик — ему тридцать три! И, если б он не брился через день, его бородой можно было бы подпоясаться, да ещё кончик остался бы, чтобы с котом поиграть. Но иногда соседки говорят просто возмутительные вещи: «Ах, какой у вас, Елена, сын!.. Красавчик!.. Прелесть, а не мальчик! А какие у него ресницы — пушистые, длинные, чёрные, а кудряшки белые… Девочке бы они достались — на всю жизнь была бы счастливая…»
Уж это было слишком. Алёша вырывался из рук матери, убегал за сарай. Он с остервенением ерошил волосы, попробовал даже выдернуть ресницы. Это было больно, и он махнул рукой: пусть остаются девчоночьи ресницы, и с ними как-нибудь проживёт. Сам-то он, чёрт побери, мужчина!
Когда Алёша показывал оторванную подошву, мама никогда не ругалась, а только удивлённо спрашивала, обо что это он так саданул ногой. Затем немедленно посылала Надьку в обувной магазин, и снова консервным банкам и кирпичам, заменявшим мяч, приходилось туго.
Да, мама у него хорошая и очень красивая, и в кино таких не встретишь! И живётся ей очень весело. Даже без отца не скучает. Подойдёт иногда к приёмнику, покрутит ручки, поймает танцевальную музыку, потом блеснёт глазами, щёлкнет пальцами и одна закружится по комнате, придерживая рукой разлетающиеся полы халата; затем притопнет каблуком и громко-громко рассмеётся, встряхивая золотистыми волосами. Ну совсем как девочка! А когда ей не нравится Надькин суп, скривит губы, сморщит нос — ну точь-в-точь как семилетняя Ирочка из соседней квартиры!
Если б не Надька, которая четыре раза в день уволакивает Алёшу в дом, жизнь у него была бы совсем беззаботная.
Отец дома бывал редко. Он то надолго уезжал в далёкие экспедиции, то пропадал в университете, где читал студентам лекции. Когда он приходил домой, мама сразу оживлялась, веселела, оставляла свои книги с рассыпающимися листками и, как капитан океанского корабля, отдавала приказания Надьке разогреть суп и подать жареного цыплёнка в соусе. После обеда мама любила поиграть на рояле. Отец, погрузившись в глубокое квадратное кресло, слушал её, курил трубку, и синий дым заволакивал его большое худощавое лицо.
Он внимательно и неподвижно смотрел на маму, а она на него, не переставая играть, и её тонкие белые пальцы сами знали, на какую клавишу надо нажать. Её плечи вздрагивали в такт ударам рук, а губы едва заметно улыбались. И лицо её, чуть запрокинутое, становилось мечтательным, мягким, каким-то светлым, и от улыбки виднелись блестящие краешки зубов.
— Ну как? — спрашивала она у отца.
— Хорошо, — задумчиво отвечал отец.
И Алёша понимал, что это относится не только к
