этим в своей комнатке на втором этаже, вспоминая по вечерам минувшее!
«Ты ведь знаешь, мама никогда не прибирает постель. Встанет утром, вечером ляжет, а днем кровать ей служит стулом: она на нее садится и картошку чистит, — рассказывала Полина. — Вот я и подумала, что там самое надежное место…»
Из чиновничьих кухонь Полина и бабушка Мишо приносили в кастрюлях остатки еды и тем поддерживали себя и девочку. Полина героически переносила лишения и прятала деньги даже от матери — бедняжка хитрила, сочиняла всякие истории… Ей так хотелось поддержать мужа, одеть его, если он вернется когда-нибудь!
С этими-то накопленными Полиной деньгами они и решили отправиться в Венгрию. Но болезнь унесла и деньги и надежды. Три венгерских шахтера, вместе с которыми Йожеф попал в Трепарвиль зимой 1937 года, уже вернулись на родину. Оттуда приходили письма. Сначала в них были горячие призывы возвратиться — поскорей, поскорей возвратиться домой; потом тон стал нетерпеливым, а затем письма и совсем перестали приходить: дома больше не ждали забойщика Йожефа Рошта…
В Трепарвиле, однако, знали, в каком он положении. Сколько раз в партийной организации обсуждали этот вопрос, но результат был один и тот же: не может Йожеф покинуть в беде жену, маленькую храбрую Полину, которая была так мужественна и так предана ему. Да и деньги ушли… С чем бы они тронулись в дальний путь?
Совсем еще недавно секретарь парторганизации Лоран Прюнье сказал:
«Нам сейчас еще нужнее хорошие товарищи, чем там, у вас в Венгрии. Нам нужно еще лучше организовывать, воспитывать и объединять рабочих. Не мучай же себя, Жозеф, ты и здесь выполняешь свой долг!»
И вот что сказал еще в тот раз Прюнье, старый, испытанный друг:
«Что-то не вижу я твою дочь среди вайанов. Постарайся настоять на своем, Жозеф, а не то… в один прекрасный день окажется, что эти клерикалы окончательно перетянули твою дочку на свою сторону. Мы ведь тоже были вынуждены записать нашу маленькую Розу в монастырскую школу — она только что оправилась от коклюша, — но духовное воспитание дочери мы с матерью крепко держим в своих руках… Скажи-ка, Жозеф, — добавил Лоран Прюнье, — а не можешь ты послать к черту эту старую святошу, свою тещу?»
«Ее, видно, черти ко мне и подослали, чтобы отравлять душу моей дочери, — с горечью ответил Йожеф, запуская руку в густую шевелюру. — Куда ни ткнись, все неладно! Теща полностью обслуживает меня, ведь мы и живем-то у нее. А бедняжка жена больна… и дочка как былинка — того и гляди, ветром унесет…»
В маленькой кухне царит угрюмое молчание. Йожефу становится душно от невысказанных мыслей. Полина золой чистит жестяной таз и время от времени опускает палец в воду, которая греется на плите, — пробует, достаточно ли она горяча. Старуха гремит ведрами — может, этому меланхоличному верзиле придет в голову хотя бы принести воды из колодца? О, какое убожество! В Париже к твоим услугам и холодная и горячая вода, так вот и льется прямо из кранов, а тут все еще ходят за водой к колодцу!
— Дайте сюда, мама, — говорит Йожеф Рошта и берет из рук тещи ведра.
Жанетта кусочками хлеба подобрала остатки масла на тарелке и, тяготясь молчанием, царившим в кухне, начала с набитым ртом громко рассказывать бабушке о событиях прожитого дня. Трясясь от смеха, бабушка повторяла:
— Так ты и сказала: «Собачью печенку»? Ну, это у тебя здорово получилось, так и надо этому мерзавцу Мезье…
Йожеф Роста вернулся с ведрами и остановился перед дверью отдышаться. Он услышал голос Жанетты:
— А еще мне встретилась за деревней — ну, знаешь, там, где рельсы, — Роза Прюнье. Она лазила там с двумя ребятами — тоже вайаны, как и она.
— Чего им там надо было? Уж конечно, что-нибудь дурное задумали…
Йожеф Рошта сердито сжал в руках дужки ведер, лицо его побагровело. Да, да, он всегда подозревал, что именно так они и говорят за его спиной. Каждое слово этой старухи — яд, которым она капля за каплей отравляет восприимчивую душу девочки. Нет, ни минуты больше нельзя терпеть этого! Вот войти сейчас и сразу разогнать их… И тут он услышал голос Жанетты:
— Да нет… ничего дурного они не делали. Просто гуляли…
И сразу стихает буря в сердце. Все вокруг озаряется сиянием. Лишь несколько слов ребенка, короткий, небрежно брошенный ответ — но как он может успокоить взбудораженную душу…
Йожеф Рошта тихонько вошел, поставил ведра на скамью у двери, зачерпнул воды жестяным ковшом и выпил ее медленно, долгими глотками. Погладить бы сейчас Жанетту по голове, одним-единственным движением или словом дать ей понять, какое горячее, благодарное чувство наполняет его душу! Но Йожеф Рошта не нашел этого слова, этого движения… Он сбросил куртку, темно-синюю рубашку из грубого полотна и вымылся до пояса. Затем он снял таз с табурета и поставил его на землю. Выплеснув черную, густую от угольной пыли жидкость, по поверхности которой плавали тоже черные мыльные хлопья, Полина налила в таз чистой воды, и Йожеф опустил туда натруженные ноги. Старуха, подчеркнуто выпрямившись, с шумом-звоном перемывала у плиты посуду. Мадам Мишо, некогда горничная в богатом доме, считала обязанности судомойки недостойными себя и потому, стряпая обед и накрывая на стол, старалась употреблять как можно меньше посуды. Жареную картошку все четверо ели из одной тарелки.
Сабо [8] Полины пощелкивали по каменным плитам пола. Жанетта примостилась на скамеечке у огня и мурлыкала что-то бессвязное: «Мыло, мыло Менье… Шо-ко-оо-лад…»
— Жанетта, ты приготовила уроки на завтра? — с трудом преодолев неловкость, заговорил наконец Йожеф Рошта и посмотрел на девочку в упор.
Жанетта вскинула глаза — глаза такие же серые, как у отца, их взгляды скрестились.
— Оля-ля! Что там делать-то! — сказала девочка, стараясь уверенным тоном затемнить неопределенный смысл ответа.
Это «оля-ля» покоробило Йожефа Рошта. Он и здесь почувствовал «парижское» влияние мадам Мишо. Если бы он мог сказать своей дочери: «А ну, покажи-ка мне свои тетрадки, посмотрим вместе, что тебе задано!» Но он с
