Я обычно играю на скрипке до приема пищи.
— Значит, надо проверить! Неси свой инструмент!
Бемоль неохотно поплелся в другую комнату, а я прошептал Круму:
— Смотри, что сейчас будет!
Сначала прозвучало что-то классическое из Иоганна Себастьяна Баха. Так было написано на обложке нотного альбома. Смычок сильно давил на струны, и они мяукали, как кошки. Крум воткнул в каждое ухо по мизинцу и загляделся на городской сад. Там спокойно гуляли люди. Должно быть, звуки скрипки не доносились до тенистой аллеи или грохочущий посреди улицы грузовик заглушал их начисто. Лично я слушал Жорино исполнение вторично, поэтому у меня была некоторая закалка. Ворона тоже спокойно выдерживала это испытание. Более того, от этой музыки ей захотелось спать.
— Хватит! — сказал я скрипачу. — Попробуй что-нибудь современное!
— Что, например? — спросил он, опуская смычок.
— Что-нибудь джазовое.
— А, не хочу!
— Не хочешь или не можешь?
Он признался:
— Могу, но мама не разрешает.
Я положил руку ему на плечо:
— Сейчас твоей мамы здесь нет. А настоящие виртуозы могут исполнять все. Ты виртуоз?
— Нет.
— Если меня послушаешься, то будешь.
Жора выставил смычок, как шпагу, крутнул им несколько раз и объявил:
— Шейк из репертуара французского ансамбля «Бабочки»!
И чудо совершилось: еще при первых звуках ворон открыла глаза, мотнула головой, бросилась на желтое покрывало и затанцевала. Пока собственник-дрессировщик пришел в себя, там появились десятки зеленых отпечатке пальцев. Точь-в-точь, как травка!
— Ой-ой! — воскликнул Жора и дал печальный заключительный аккорд.
— Га! — недовольно ответила пестрая танцовщица топнула ногой и оставила на покрывале еще охапку травы.
И, словно недовольная тем, что музыки уже не был слышно, она раскрыла крылья и сердито полетела по комнате.
— Вон! — встревоженно взревел скрипач. — Марш сад, к своим родичам!
Крум и я бросились помогать хозяину, но по стенка зацвели семь-восемь новых букетов, один другого пестре и размазаннее.
— Га-а-а! Га-а-а! — кричала ворона. Она сама себе подпевала. Сама отбивала такт. Сама разукрашивала мебель, у которой уже далеко не везде был цвет слоновой кости. Пока мы ее выгнали, комната стала похожа на картинную галерею.
И как раз тогда…
Глава VII. Телефоны звонят
Как раз тогда дверь отворилась и вошла мать Бемоля.
— Кто это наделал?! — спросила она после того, как ее взгляд окинул и оценил весь дрессировочный зал.
— Одна ворона, — ответил я, и это была сущая правда.
— Моя ворона, — дополнил Жора. — Мы хотели превратить ее в попугая.
— И кто же подал такую идею?
Я признался бы сразу, потому что чужим детям дают в таких случаях взбучку поменьше, но бывший владелец сеньориты Ворониты меня опередил:
— Я, мама. И больше не буду. Теперь буду заниматься только скрипкой и школьными уроками!
Женщина скорбно уронила руки, села на краешек кровати так осторожно, чтобы не перепечатать на свое платье какую-нибудь травинку, и обратилась ко мне:
— Сашко, Сашко, ты же ему друг, почему ты не удерживаешь его от таких поступков?
И снова, только я хотел было признаться, Жора лишил меня слова.
— Я вас провожу, — сказал он быстро. — Мама что-то неважно себя чувствует.
Когда мы вышли, он только сказал мне:
— Наивный! Тебе, небось, кажется, что так наказание было бы меньше? Или тебе захотелось, чтобы нам запретила дружить?
Потом он подтолкнул нас к противоположному тротуару и медленно поплелся домой. Из горсада доносился смех. А поскольку смех — это здоровье, мы с Крумом тотчас отправились туда.
Десятки людей глазели на ветви орехового дерева, тыкали туда пальцами (мама мне так не разрешает, потому что это неприлично) и кричали:
— Ну и птичка! Красавица да и только!
— Боже мой, что за расцветка!
— И не гордячка: пристала к воронам, а они, мещанки этакие, не принимают ее в свою стаю…
Один старичок, с усами и в макинтоше, тщательно вытер очки, надел их опять на нос и сказал:
— Такого экземпляра я не встречал еще ни в одной энциклопедии! Возможно, это какая-то редкая разновидность ары или какаду?
Из кроссвордов я знал, что ара и какаду — виды попугаев. Поэтому, несмотря на пережитую неудачу, мне стало приятно от высокой оценки нашего художественного мастерства. Я еще долго, наверное, наслаждался бы удивленными лицами и возгласами, если бы у Крума не развязался язык.
— Это самая обыкновенная здешняя ворона, — сказал он и гордо пригладил свои торчащие вихры. — Мы ее покрасили полчаса назад во-он в том доме!
— Мальчуган того, не в себе, — сочувственно сказала дама в розовых брюках. — Он бредит!
— Я в себе! — вступился за свое достоинство мой друг. — А ворона, как бы ни меняла внешний вид, останется вороной.
Люди засмеялись. Многие не знали причины, но растягивали рты до ушей. Ну и что же, смех — это здоровье. Когда мы дошли до конца сада и нужно было расставаться, я сказал:
— Жду тебя дома в полпятого.
— Ничего себе, — сказал он, — а зачем? Утром ты тоже ничего не объяснил…
— Секрет!
— Может, на сегодня хватит… гм… упражняться?
— Не хватит. И Валентина приведи.
— Пусть он лучше свои доклады сочиняет.
— Ничего подобного! Если его не привлечь к каком-нибудь из наших дел, он обязательно попытается его расстроить. — Как говорит пословица, свяжи попа, чтоб деревня мирно жила!
Крум пошел, но уже на втором шагу обернулся:
— Прямо к тебе приходить?
