Многие шли и каялись.
Медведев пришел первым и сказал:
— В дневнике кол на четверку перестряпал. Прости, святой отец.
— Молись! — дико заорал «пророк». — Молись, обезьянья рожа!
— Вот будет вам, — заметил Амосов, — вот будет вам, если батюшка узнает.
— Ты не скажешь, так не узнает, — заметил кто-то.
— А вы не кощунствуйте. Грех. Будет вам на том свете.
— Смотри, как бы тебе на этом не было, — пригрозил Самохин и подмигнул Корягину. Тот понял и утвердительно кивнул головой.
На большой перемене почти всем классом сбились в уборной. Старшеклассники возмутились, им самим было тесно. Однако после долгих споров, за две булки и три яблока, они согласились очистить помещение.
Началось «крещение».
Притащили Володьку, поставили в круг.
Медведев провозгласил:
— Вонмем!
Хор тихо и стройно:
— А-минь…
Корягин откашлялся и начал самохинскую панихиду:
Грохотал да небе гром,
Тучи мчались кувырком,
Волк протяжно завывал,
Швабра с ведьмой пировал…
Хор (молитвенно):
Тихо плакал домовой…
Со святыми упокой…
Корягин:
Ведьма в кружевах, шелках,
В фильдекосовых чулках,
А на Швабре вицмундир
Темно-синий, как сапфир.
Хор продолжал подтягивать, повторяя припев, а Коряга все громче и громче:
Шпага золотом горит…
Швабра ведьме говорит:
«Отвечайте мне урок —
Как по-гречески порок?»
Ведьма хрюкнула в кулак
И сказала: «Вы — дурак.
Я вас в бок пихну ногой.
Я вас тресну кочергой».
Швабра струсил, стал вилять
И поставил ведьме «пять».
Ведьма хрюкнула вторично,
Швабра вымолвил: «Отлично».
Ведьма кончила все классы,
Швабре плюнула в мордасы,
Получила аттестат
И уехала в Карлсбад.
Хор (еле слышно):
Тихо плакал домовой…
Со святыми упокой…
Самохин:
— Стой!
И вышел, ведомый под руки двумя приготовишками, польщенными великой честью прислуживать при таком исключительном торжестве.
— Братья! — запел Самохин. — Подайте мне древний кубок.
Приготовишки с трепетом исполнили его приказание, притащили кружку с водой.
— Преклони главу, — строго сказал Самоха Володьке. — Будет тебе великое наречение.
Володьку держали за руки, но он особенно не сопротивлялся. Знал: раз надо — значит, надо. Наклонил свою шафрановую голову и только попросил тихо:
— За воротник поменьше…
Хор (торжественно):
Че! Че! Чебуреку!
Имя дали человеку.
Ох! Ах! Ой! Ай!
Звонче имя нарекай!
Самоха, поливая Володьке затылок, заревел что есть духу:
— Нарекаешься с этих пор — Мухомор! Мухомор! Мухомор!
И, вырвав у Володьки из чуба волосинку, подал и приказал:
— Ешь, вновь нареченный.
Володька опешил.
— Ну уж это лишнее, — жалобно сказал он.
— Ешь! — грозно повторил Самохин. А за ним все:
— Надо есть. Обязан.
Волей-неволей пришлось подчиниться.
— Запей, — подал Самоха воду.
И пока Володька пил, хор снова затянул:
Тихо плакал домовой…
Со святыми упокой…
— А теперь проклянем, — сказал Коряга. Стал среди круга и взвыл:
Классоотступнику и подхалиме —
Амосову Николаю,
Ябеде и подлизе,
Братие…
Хор (зловеще):
Коряга:
При первом доносе набить Амосе!
Хор:
В раздевалке его отдубасить,
Фонарями глаза украсить,
Поцарапать ему «фотографию»,
Написать на доске эпитафию[4].
Самоха:
Амоська-барбоська, тьфу! Сгинь!
Хор (протяжно):
— Попка! — с визгом вбежали стоявшие на страже приготовишки. — Пропали мы!
Самоха не растерялся.
— Держите дверь! — крикнул он.
Мигом закрутили ручку поясами и налегли.
Попочка попробовал открыть — ничего не вышло. Дверь — ни с места.
Пошел за швейцаром Акимом. Пока ходил — в уборной никого уже не осталось. Только вовсю стену появилась новая надпись:
«Попочка, вы опоздали!!!»
Греческий. Письменная работа.
Неясные шорохи и тишина. Уныло поскрипывают перья. Изредка слышится вздох.
За кафедрой Швабра. Он сидит и делает вид, что читает газету, а сам украдкой поглядывает на гимназистов, следит, чтобы никто из них не сдирал.
Но за партами народ тертый. Миг — и рядом с Мухомором уже приютилась записка:
«Выручай, погибаю. Дай стырить.
Коряга»Осторожно, косясь на Швабру, Володька незаметно спускает черновик своей работы на колени. Правой пишет, левой — нащупывает сапог сидящего позади Лобанова. Лобановская нога с крючком на подошве давно лежит на его скамье.
Миг — и сапог уплывает с черновиком.
Лобанову самому до смерти нужна помощь, однако он знает, что шпаргалка предназначена не ему, а Коряге, и он мужественно, хотя и со вздохом, посылает ее дальше.
Раз! — и шпаргалка уже на корягинской булавке, но в тот же миг с кафедры срывается Швабра.
— Те-те-те-те! — радуется он. — Почта? Телеграф? Записочки? Подать сюда. Хе-хе…
Как бы не так! Шпаргалка лежит уже на полу, в проходе, между партами. Кому она предназначалась, теперь не узнать.
— Коля, — говорит Швабра, — подай мне вон ту бумажечку. Подай, деточка, принеси.
Коля мнется, но ослушаться Швабру не решается. Он идет на цыпочках, слегка краснеет, подымает с пола черновик Мухомора и кладет его на кафедру.
Швабра долго рассматривает черновик.
— Чей?
Молчание.
— Кому предназначался?
Никто ни звука.
— Так-с, так-с, так-с… Никому? Ничей? Хорошо… Проверим… Прекратить работу! Обе ручки на парту!
И, обходя всех по очереди, он отбирает черновики.
Дошел до Нифонтова.
— Ваш черновик, верзилочка?
— Я писал так, без черновика, — вытянулся, как шпиль, Нифонтов. — У меня черновика не было. Вот вам крест. — И он размашисто крестится.
— Стать к стене!
— Честное слово, Афиноген Егорович, — продолжал умалять Нифонтов, — я без черновика. Вот спросите соседа. Вот клянусь нам, чем хотите. Вот, ей-ей, не вру.
— К стенке, к стенке! — не унимался Швабра. — И, кроме того, на час без обеда… И, кроме того, я вам ставлю двойку…
— Да позвольте, — уже возмущается Нифонтов. — Вы сравните мою работу с черновиком. Может быть, ничего общего нет, а вы на меня сваливаете. Спасибо.
— Как? Это что за выраженьице — сваливаете?… Где воспитывались? В кабаке? В трактире? На ярмарке?
— Я директору пожалуюсь, — чуть не плачет Нифонтов. — Это не мой черновик. Я ведь побожился.
Мухомор видит: дело плохо. Хоть и скотина Нифонтов, а страдает зря. Встал и сказал твердо:
— Афиноген Егорович, это мой черновик. Нифонтов тут ни при чем.
— А-а! — обрадовался Швабра. — Как-с? А что же вы до сих пор молчали? А? В угол!
Мухомор беспрекословно пошел к стене.
— А Нифонтов чего же стоит? — удивился Самохин. — Теперь же ясно, что он не виноват. Пусть сядет.
— Мерси, благодарю, что напомнили, — кривляясь, сказал Швабра. — Станьте и вы к стенке. Стойте все трое. — И, обращаясь к Мухомору, спросил: — Кому черновик предназначался? Кому сердобольная помощь оказывалась? Нуте-с?
Мухомор насторожился. Зная характер Швабры, подумал и отрезал сразу:
— Не спрашивайте. Не скажу.
— Ах, вот как… Очень мило с вашей стороны… Героический, так сказать, подвиг. За-ме-ча-тель-но… Сесть! — вдруг заорал Швабра не своим голосом. — Сесть и продолжать работу. После урока я с вами расправлюсь, голубчики… душеньки…
Мухомор и Нифонтов пошли на место. Самохин остался у стены. Швабра посмотрел на него и махнул рукой.
Письменная продолжалась. Снова склонились над партами стриженые головы — черные, каштановые, русые. Среди них как среди сонмища бледных звезд, яркоогненный шар — голова Мухомора.
Снова жалобно стонут перья, тихо и грустно шелестят листы, снова родятся неясные вздохи, неуловимые подсказки… И снова на этот печальный мир глядят с кафедры злые и жесткие глаза Швабры. А в стороне у стены Самоха дополняет эту безотраднейшую картину.
От нечего делать Самоха уставился на Амосова и вдруг… Глазам своим не поверил… Амосик, Коля… И тот сдирал, запуская глаза в какую-то бумажечку.
