— Ступай! — резко приказал директор.
Самохин неуклюже поклонился и пошел к дверям. Следом за ним — Володька.
В коридоре ожидала ватага. Коряга — впереди всех.
— Ну как? — с тревогой спросили друзья.
— Живой! — радостно улыбнулся Самохин и, почесав за ухом, добавил: — Только того… «Еще одно последнее сказанье, и летопись окончена моя». А вот, — указал он на Володьку, — новенький. За меня, чудак, клянчил… А рыжий, как лиса. В наш класс… Принимайте. Только чур — без меня не бить. Я еще посмотрю, что за человекус…
— Н-начнем, — сказал Швабра и весело спрыгнул с кафедры. Потирая руки, улыбнулся сладко и вызвал длинного Нифонтова отвечать урок. Нифонтов шагнул. Худой и высокий, он встал у доски и замер, как кипарис в безветренную погоду. Откашлялся и понес чепуху. Швабра гонял его минут пять, расщедрился: поставил кол и принялся за Корягина.
Корягину сразу же влепил «пару».
— С-следующий!
Следующим оказался Лобанов.
Лобанова срезал с двух слов.
— Медведев!
И пошел, и пошел гонять всех по очереди.
И вот, как только Швабра начал всех резать в классе, Амосов не вытерпел и сказал:
— Афиноген Егорович, а у нас новенький есть.
— Что ж, спросим и новенького, — обрадовался Швабра и сказал с расстановкой: — Токаре-ус Владими-рус. Шествуйте.
Токарев Владимир не первый год учится. И в той гимназии, где учился раньше, насмотрелся он на разных учителей, но таких, как Швабра, еще не встречал.
«Сумасшедший он, что ли?» — с удивлением подумал Володька и, недоумевая, пошел к доске.
Швабра долго и молча разглядывал новичка. Все утихли и ждали, что будет дальше. Под пристальным взглядом Швабры Володька чуть-чуть смутился.
— Так-с… — улыбнулся Швабра и неожиданно заговорил быстро-быстро, точно высыпал дробь из стакана.
— Неправильные глаголы третьего спряжения, Токареус Владимирус, перечислить все по порядку!.. Начи… найте!
Володька опешил. В первый момент даже не понял, чего от него хотят. Однако успокоился, сообразил и не спеша, отчетливо перечислил глаголы.
Швабра щелкнул пальцами и посмотрел на учеников: вот, дескать, какой я. Погулял цаплей перед партами, остановился перед Володькой и спросил ласково:
— Наизусть басню какую-нибудь по-древнегречески можете или не можете, Владимирус? Нуте-с…
— Могу.
И так же спокойно Токарев прочитал басню.
— Недурно. Сколько вы имели раньше по-гречески?
— Пять.
Амосов заерзал.
— А по-русски?
— Тоже пять.
Амосов шумно вздохнул.
— Коробит Амоську, — шепнул Самоха. — Ведь вот же завистливый!
— Пять… — смотря в окно, повторил Швабра. И вдруг, повернувшись, резко: — А сколько же вы думаете иметь у меня? Ась?
Володька пожал плечами.
Швабра дружески передразнил его, сделал такой же жест. Амосов хихикнул.
«Начинается», — сердито подумал Самоха и, рванув из тетради клочок бумаги, быстро написал Амосову записку: «Сиди и не рыпайся, а то на перемене башку чернилами оболью».
— Так сколько же вы будете получать у меня? — повторил свой вопрос Швабра. — Поразмыслите-ка.
— Не знаю. Буду стараться.
— Ну-ну, старайтесь… Переведите-ка вот это, — Швабра ткнул пальцем в книгу.
Володька наморщил лоб. В двух местах чуть не сбился, но все же перевел без ошибки и облегченно вздохнул.
— А вот это?
И Швабра перевернул страницу.
Володька задумался. Амосов немедленно поднял руку:
— Я переведу.
— Сядь, ватрушка! — не выдержал Самоха и, поймав на себе строгий взгляд Афиногена Егоровича, поднялся и сказал с досадой:
— Чего он выскакивает?
Швабра ничего не ответил. Спокойно и молча поставил против фамилии Самохина единицу и певуче обратился к Токареву:
— Нуте-с… Новенький.
— Одного слова я здесь не знаю, — угрюмо сказал Володька.
— Не знаете? — поднял брови Швабра, — а пятерки получали. За что же, позвольте спросить? Ну, а вообще ничего, неплохо. Старайтесь. Пока что садитесь.
И поставил три с плюсом.
В классе переглянулись. А Амоська — на десятом небе…
На перемене Самоха отозвал в сторону Токарева, взял за пуговицу и стал сердито внушать:
— Ты знай, это он тебя испытывает. Ухо держи востро. Он у нас, брат, идиотистый. Если кого не взлюбит — аминь. Могила. У него только Коля Амосик да вот Бух еще… К Нифонтову он тоже благоволит. Это ничего, что он им иной раз двойки ставит. Он им простит. А к тебе присматривается. Будешь расшаркиваться, в глазки его по-собачьи смотреть — поставит и тебе пятерку, а нет — забудь, какие они, пятерки, на свете есть. Станешь хорошо отвечать — все равно в конце четверти срежет. Он у нас — ух… Одно слово — Швабра.
Володька слушал…
— Впрочем, как хочешь, — продолжал Самоха. — Дружи с Амосовым, с Бухом — и дело твое в шляпе. Только к нам тогда в компанию не суйся.
— А ты что за птица? — вдруг резко спросил Володька. — Какое тебе дело?
— Не птица я, а Самоха. Не ори.
— Самоха… Чихал я, что ты Самоха. Без тебя знаю, что делать! Сам по-собачьи в глаза смотри, если нравится. Дурак!
Смерили друг друга. Самохин сказал первый:
— Надулся… Как пузырь бычачий… Лопнешь.
Ткнул Володьку пальцем в живот и улыбнулся.
— А ты не лезь с глупостями, — обиженно ответил Володька. — Сроду я не подлизывался. А будешь лезть, так я не посмотрю, что ты самый сильный в классе. Сам целуйся со своим Амосовым… Иди от меня.
Самохин искоса посмотрел на Володьку, поправил на себе пояс и процедил сквозь зубы:
— Думаешь, мне жалко, что ты хорошо учишься? Думаешь, я…
— Ничего не думаю. А чего ты от меня хочешь?
— Слова тебе нельзя сказать… Ишь, раскраснелся. Рыжий, как огонь. Настоящий мухомор ты…
Неожиданно придуманное для Володьки прозвище так понравилось Самохе, что он звонко и весело засмеялся. А смех был так прост и искренен, что Володька даже и не подумал обидеться. Сам до ушей улыбнулся.
— Ну и пусть мухомор, — добродушно сказал он. — Плохо разве? А ты кто? Самошка-блошка?
— Я? Нет, брат, не блошка. Ко мне никакая кличка не пристает. И так пробовали называть и этак — ничего не выходит. Самоха я, да и только. Вот уже пятый год, как Самоха. А ты не злись, убери губы. Думаешь, я забыл, как ты за меня директора просил? Ты думаешь, я против тебя иду? А если сказал тебе то да се, так я не потому. Чудак ты… А бровь у тебя почему одна выше, а другая ниже?
— Так родился. А тебе что? Завидно?
Самоха сел рядом. Вздохнул:
— Ты не дуйся. Меня, брат, Швабра тоже поедом ест. Только я теперь — тьфу. Не горюю. Мне теперь все разно… А у нас тут весело. Коряга и Медведев — хорошие ребята.
— Да и ты, похоже, что неплохой…
— Правда?
Самохин обрадовался.
— Я что? — сказал он. — Если меня не трогают, и я не трону… Ты в чехарду любишь скакать?
— Люблю. А ты?
— Я тоже…
В классе почти никого не было. Все носились по коридору. Мухомор и Самоха сидели молча.
Ударил звонок. Гимназисты шумно ринулись в класс. Самохин поднялся и тихо спросил Володьку:
— Дружить хочешь?
— Хочу, — твердо ответил тот.
— Ладно… — Потоптался на месте, пошарил в карманах и сказал ласково: — Значит, ты Мухомор теперь?
— Да.
— Так… Окрестим с музыкой. А вот и печать тебе.
И Самоха со всего размаху хлопнул Володьку по спине. Тот даже пригнулся.
— Ничего, — виновато сказал Самоха, — это на память, в знак дружбы. Это у нас правило такое. — И пошел к своей парте.
Сел и вдруг почувствовал какую-то новую, теплую радость. Весь урок был молчалив и тих. О чем-то все думал… Думал и улыбался.
А Володька время от времени оглядывался на него и почесывал спину…
На перемене Самохин позвал Корягина и Медведева, отвел их в сторону и сказал строго, по-деловому:
— Сегодня же крестины.
— Имя? — спросил Медведев.
— Мухомор.
Подумали, одобрили.
Самохин оглянулся по сторонам. Убедившись, что никого нет, повернул Корягина к себе спиной, вывел ему мелом на куртке рожу и сказал:
— Иди, сын мой, и пророчествуй.
Не прошло и пяти минут, как весь класс уже знал о предстоящем торжестве и новоявленном «пророке».
А «пророк» стоял на кафедре и провозглашал мрачно:
С тех пор, как вечный судия
Мне дал всевиденье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока…
Я вижу: совестью нечист
Буквально каждый гимназист.
Кайтесь, оболтусы дрянные,
Кайтесь, окаянные!
Многие шли и каялись.
Медведев пришел первым и сказал:
— В дневнике кол на четверку перестряпал. Прости, святой отец.
— Молись! — дико заорал «пророк». — Молись, обезьянья рожа!
