— Почему «если девочки»? — спросил Борис. — А ты?.. Сама?
Нина молчала.
Тогда Борис поднялся и вдруг перенес огонь на Нину Хохлову — своего главного противника.
— Мы много спорили с Ниной и, может быть, она на меня обиделась. Но и сейчас я должен сказать то же самое. Мы не на балу, и я не на вальс ее приглашаю. Что я могу сказать товарищу, то скажу и ей. Так я понимаю дружбу. Я считаю нечестным не указать на то, что считаю неправильным. А всю линию Нины Хохловой я считаю неправильной.
Борис четко и прямо изложил свои претензии к Нине: она не имела твердой, принципиальной, комсомольской линии; она не понимала сущности и смысла дружбы, не верила в цели ее и не желала бороться за них; свои личные обиды она перенесла на общее дело. Отсюда — отсутствие искренности и постоянные истерики: «Мы можем распрощаться!.. Мы можем уйти!.. Разрыв, разрыв, разрыв!»
— А что значит ее заявление здесь, на этом собрании? — спросил Борис. — «Если девочки согласны, и я согласна!» Это чистейший хвостизм, отсутствие принципиальности. Куда девочки, туда и я! Какой это руководитель? Разве руководитель может так рассуждать?
— Здесь, кажется, не комсомольское собрание и не перевыборы бюро, — проговорила Нина.
— Да, здесь не комсомольское собрание, но, Нина, от тебя в известной мере зависит наша дружба! Ты стояла между нами и девочками, ты все время твердила: «Я выражаю настроение класса». Сегодняшнее собрание показало, что это совсем не так. Ты не выражаешь настроения класса, а приспосабливаешься к нему. Почему я все это говорю? Потому, что наша дальнейшая дружба зависит от искренности. Значит, или Нина должна искренне перестроиться, или… Впрочем, здесь, кажется, не комсомольское собрание и не перевыборы бюро. Я кончил!
— Но на комсомольском собрании мы об этом поговорим! — крикнула Таня Демина.
— Это дело ваше, внутреннее! — улыбнулся ей Борис.
— Ну что ж? Голосуем? — опросил опять Игорь.
— Голосуем! — ответили ему со всех сторон.
— Кто за дружбу?
Все голосовали за дружбу.
— А теперь о практических делах. Как с монтажом? Сумеем ли мы теперь подготовить его так, чтобы включиться в избирательную кампанию?
Стали спорить: одни говорили, что трудно, много упущено времени, уроков много, не успеем; другие считали, что если приналечь, то монтаж подготовить можно. Об этом сказал и Валя Баталин.
— Может быть и трудно, но нужно сделать. Поможем друг другу — справимся! Пусть это будет первым испытанием нашей дружбы! — сказал он, страшно волнуясь и ни на кого не глядя.
Все ответили ему дружными аплодисментами.
На следующий день Борис пришел в школу под впечатлением вчерашней победы. Да и все ребята с увлечением и интересом обсуждали вчерашнее собрание.
И вдруг…
— Смотри! — Игорь дернул Бориса за рукав.
Борис посмотрел, куда указывал Игорь, и увидел Сухоручко в компании Рубина и Саши Прудкина. Заметив Бориса, Сухоручко кинул на него насмешливый взгляд и взял своих собеседников под руки.
— Что это? — спросил Игорь.
— Не знаю! — ответил Борис.
Потом об этом же спросил его Валя Баталин, Вася Трошкин, — поведение Рубина и Саши Прудкина поразило ребят.
Перед самым уроком, остановив спешащего куда-то Сашу Прудкина, Борис спросил:
— Саша! В чем дело?
— А что? — Саша невинными глазами смотрел на него.
— Ты на собрании был?
— Был.
— За бойкот голосовал? — Голосовал.
— Ну?
— Так это ж из-за девчонок было! А раз с девчонками помирились, так чего ж тут?
— Ты что? — не спуская с него взгляда, спросил Борис. — Ты это всерьез или в шутку?
— Да нет! Борис!.. В самом деле! Раз помирились…
— Врешь ты! Все ты понимаешь! — Борис повернулся спиною к Саше и пошел.
— Борис! Постой! Борис! — услышал он за собою встревоженный голос. — Да нет! Борис!.. Правда, я думал, что это главным образом из-за девчонок! А вообще… Вообще Лева говорит, что так можно не исправить человека, а совсем оттолкнуть!
— Какой Лева?.. Рубин?
— Рубин! Я тебе все расскажу. Я не хочу тебе врать, ты напрасно думаешь. Мы вчера шли с ним после собрания, ну и разговорились о всех наших делах. Он и говорит…
Рубин не отпирался. На тот же вопрос Бориса: «В чем, Лева, дело?» — он ответил:
— А в том и дело, что мы сделали ошибку. Бойкот — это, конечно, не мера!
— А ты голосовал?
— Я?
— Да, да! Ты!
— Нет. Не голосовал.
— А почему молчал?
— Не продумал… Не успел. Вы этот вопрос так быстро провернули, что я не успел и рта раскрыть.
— Продумать не успел или рта раскрыть не успел?.. Путаешь ты, Лева!
— А что мне путать? Ничего не путаю!
— И решил, значит, в индивидуальном порядке ошибку исправлять?
— Почему — в индивидуальном? А Саша?
— Да ведь Сашу-то ты настроил?
— Как это «настроил»? А впрочем, это неважно: я его настроил, он меня настроил, — неважно! Важен факт: комсомольцы понимают, что сделана ошибка. А раз сделана, ее нужно исправлять! И чем скорее, тем лучше! Вот и все!
Нет! Это далеко не «все»! Было совершенно ясно, что это только начало какой-то новой истории, в которой опять нужно будет разбираться.
Не дожидаясь никаких бюро и никаких собраний, сами комсомольцы стали разбираться в этом вопросе на переменах. И тогда выяснилась неожиданная деталь.
— Ты же сам говорил о бойкоте! — сказал Рубину его друг Миша Косолапов.
— Когда?
— Да тогда же, на собрании. Когда Сухоручко разбирали, ты мне сказал… Мы с тобой рядом сидели.
— Ну, что я тебе сказал? — спросил Рубин, пожимая плечами.
Ребята, присутствовавшие при этом разговоре, стали тормошить Мишу.
— Что?.. Что он сказал?
— «В прежней школе мы одному такому бойкот устроили». Ты же это сказал?.. Поэтому я и выступил. Вижу, что с Сухоручко ничего не сделаешь, я и предложил… А что? — почувствовав на себе уничтожающий взгляд Рубина, добавил Миша. — Я правду говорю. Я — комсомолец!
То же самое Миша подтвердил и на заседании комсомольского бюро класса, которое собралось после уроков. Но Рубин теперь уже не отрицал того разговора, а повернул его против Миши.
— А кто предлагал? Я разве предлагал? Ну, сказал… Что я сказал? Что у нас когда-то в прежней школе случилось. А ты куда выскочил? У самого никакой инициативы нет, а тут краем уха услышал и сразу: «Я предлагаю!» А вообще… Зачем вы меня вызвали? — спросил Рубин, обращаясь к бюро. — В чем обвиняете?
— В том, что нарушил решение коллектива. Вот в чем! — сказал Борис.
— Но это не решение комсомольского собрания! — ответил Рубин. — А для меня как комсомольца обязательно только его решение.
— А коллектив?.. Ты же член коллектива! — сказал Игорь.
— Ну что из того, что я член коллектива? Коллектив ошибся! — убежденно проговорил Рубин. — И если я это понял, я считаю своим долгом исправить ошибку. Вопрос этот принципиальный, его нужно было сначала по-комсомольски обсудить. А вы — прямо с плеча: «Проголосуем?» Это ошибка бюро. Ее нужно признать и исправить. А вы вместо этого меня обвиняете! Интересно!
Все последнее время Рубин был парень как парень, и Борису казалось, что уроки, полученные им, пошли ему впрок. И вдруг обнаружилось, что все старое — и взгляд, и тон, и сознание своего превосходства, — все, что отличало Рубина в прошлом, сохранилось в нем. Только теперь на всем этом лежал явный оттенок не то злорадства, не то плохо сдерживаемой воинственности, точно он хотел взять реванш и доказать что-то свое.
Прямо после заседания бюро Борис забежал в комитет — хотелось поскорее рассказать о случившемся и посоветоваться. Но там никого не было, комсомольская комната была заперта. Он пошел уж было обратно, когда ему навстречу попался Толя Кожин, секретарь комитета, и, торопливо поздоровавшись с Борисом, спросил:
— Что вы там с бойкотом напутали?
Он, оказывается, обо всем уже знал от Рубина.
Кожин открыл комсомольскую комнату, они вошли, сели друг против друга за покрытый красным сатином стол, и Борис рассказал всю историю Сухоручко.
— Неужели так ничего и нельзя было придумать другого? — спросил Кожин, покрутив головой. — Ну, наложили бы взыскание!
— Взыскание? Взыскания действуют на тех, кто дорожит коллективом, а если перед тобой человек-единица…
— Что за человек-единица? Ну, давай разберемся! Что он, глупый совсем, не понимает, что хорошо, что плохо? Или понимает, но не хватает воли? Или…
Стали разбираться. И тогда оказалось, что хотя Борис и знал, кажется, Сухоручко, как свои пять пальцев, а все-таки появились новые вопросы и новые углы зрения, и знакомая-презнакомая фигура вдруг заставляла снова задуматься над ней.
— Значит, все это время, с самого начала года, он вел себя хорошо? — спросил Кожин.
