Актовый зал, заставленный партами. Тишина. Стол, покрытый красным сукном. Портреты Ленина, Сталина. Комиссия. У всех строгие, официальные лица — так и кажется, все будут сейчас тебя топить. И среди них единственно близкий человек — ненавистный когда-то Владимир Семенович, в пенсне, в тройке, все такой же сухой и подтянутый, с головой, высоко вздернутой на длинной шее. Десятки глаз смотрели на него в этот момент с безмолвным, затаенным вопросом: смогу ли я? И он, казалось, каждому отвечал глазами: «Не волнуйтесь, молодой человек!» И даже это чудаковатое обращение звучало сейчас совсем по-другому.
Объявили три темы. Борис прочитал их и помертвел: он ни одной не знал. Из головы у него все точно ветром выдуло.
«Что же это такое? — подумал он. — Учился, учился — в ничего не знаю!»
Мысли его разбегались, и он делал отчаянные усилия, чтобы собрать их вместе. Но из этого ничего не получилось.
«Нет, подожди! Дай успокоюсь!» — сказал он сам себе.
Он почему-то вспомнил, как переплывал реку в Гремячеве, как чуть не утонул тогда и спасся только потому, что взял себя в руки. Постепенно взял он себя в руки и теперь. Борис выбрал тему, и все мысли его устремились теперь в одном направлении, точно в открытый шлюз.
Так начались экзамены…
Борис даже с Таней в это время виделся редко.
— Знаешь?.. Тысяча книг и одна ночь! — сказал он ей.
Так и уговорились: если некогда — не приходить.
Но так, конечно, не делали. Бывали горячие денечки и у него и у нее, но по субботам все равно приходили в условленное место, к памятнику Гоголю, и, перекинувшись немногими словами, расходились. Ну и, конечно, волновались не только за себя, но и друг за друга. Борис волновался за Танину математику. Таня с нетерпением ждала, какую отметку получит Борис за сочинение. По его сияющим глазам она узнала.
— Пять?
— Пять!
— Как я рада!
И так же радовался Борис, когда она получила пятерку за письменную математику. И вместе с нею огорчился за устную, по которой Таня получила четыре.
— Ну, это ничего! — успокаивал он ее. — Письменная важнее! — хотя, почему важнее, он и сам не знал.
У Вали Баталина в дневнике это время отражено так:
«Готовился по алгебре. Сдавал алгебру».
«Готовил историю. Сдавал историю».
Так и Борис: готовил и сдавал, готовил и сдавал.
* * *
И вот — конец! Последний день, последний вечер в школе!
Вечера были в один день — и у мальчиков и у девочек. Сначала это всех огорчило. Потом — обошлось, и получилось очень хорошо.
На вечер пришли многие из родителей, даже Лариса Павловна приняла в организации вечера живое участие. Федор Петрович явился при всех орденах, как всегда неторопливый и сдержанный, но, совершенно очевидно, очень довольный — Борис получил медаль. Серебряную, но медаль! Федора Петровича выбрали в президиум, и он степенно сидел за столом, покрытым красной скатертью, обдумывая про себя, что бы сказать на прощание этим юнцам, глядящим из зала такими полными света глазами.
Но, кажется, все и обо всем говорит этот высокий, осанистый человек с черной квадратной бородою — Алексей Дмитриевич, директор школы. Он тоже смотрит на ребят тепло, по-отцовски и говорит то, что нужно, — правильно говорит.
— Что еще сказать вам в этот наш последний, прощальный вечер? Вы счастливее меня, вы счастливее всех нас, ваших родителей, ваших старших товарищей и учителей. Счастливее тем, что вы молоды! Вы увидите то, чего не увидим мы. И в этом ваше счастье! Но и у нас есть свое счастье. В нашей жизни, в жизни нашего, старшего поколения, есть своя красота и своя гордость. В исторический час, когда нужно было решать судьбы народа и судьбы истории, наше поколение приняло на себя всю ответственность и все бремя этого решения, оно выдержало небывалые битвы, о которых потомки наши будут говорить с любовью и благодарностью, и открыло вам, детям нашим, широкие пути. Они открываются сегодня перед вами — большие, нехоженые пути жизни, много путей. Который из них лучше? Праздный вопрос! Можно ли сказать, какая дорога лучше: лесная, среди обступающих вас шишкинских сосен, или степная, ведущая к близкому, но вечно уходящему от вас горизонту, горная, с ее головокружительными, лихими поворотами, морская — голубая или самая широкая из всех дорог — воздушная? Каждая из них имеет свою красоту и свою прелесть — ее только нужно понимать и чувствовать. Так и здесь, в открывающихся перед вами жизненных путях. Каждый из них по-своему прекрасен, и прежде всего хорош он будет тем, как он будет вами пройден. Исследуйте, открывайте, созидайте — нет перед вами никаких преград! А если нужно будет защищать созидаемое вами, — защищайте. И пусть каждый из вас пройдет выбранный им путь честно и мужественно, в полную меру души, чтобы в конце его не стыдно было оглянуться назад и чтобы нам, учителям вашим, вручающим вам сегодня аттестат зрелости, не пришлось краснеть за вас перед народом. Отдавайте свой труд, свои знания, молодость, немеркнущую искру души, а если нужно, и жизнь вашу на благо родины, потому что нет для нас без родины жизни. Перед вами — невиданное, перед вами — неслыханное, перед вами то, о чем только мечтается. Так идите же и осуществляйте ваши мечтания, доведите до завершения главную, всеобщую мечту человечества — и уже не мечту, а дело, начатое нами, — построение коммунизма, в котором осуществится все, о чем только можно мечтать. Счастливого пути вам, товарищи!
Точно поднятые ветром, ребята встали и долго-долго аплодировали словам своего директора, которыми он провожал их в жизнь.
Потом был банкет, и даже с вином. И на нем произносили речи, тосты. Потом пели песни, пробовали танцевать. Но какие танцы без девочек? Ребята окружили Полину Антоновну, та пошепталась с директором, и, получив разрешение, десятый «В» решил идти в школу к девочкам.
Но, прежде чем уйти, Борис дал команду: всем ребятам собраться в свой класс. Проститься с классом! Все пришли и, не зажигая огня, в сумерках короткой и светлой июньской ночи, в последний раз сели — каждый на свое место, на которое он никогда уже больше не сядет. Посидели, помолчали, а потом поднялся Борис и решительным шагом вышел вперед, к учительскому столу.
— Ребята! — сказал он взволнованно. — Мы последний раз в этом классе, в своем классе, в последний раз все вместе. Прошу встать!
Все встали, тоже взволнованные необычайностью минуты.
— Мы все слышали, что сказал вам сегодня директор, что завещала нам наша школа, — сказал Борис. — Запомним это?
— Запомним! — неожиданно громко и дружно отозвались ребята.
— Чтобы из нашего класса не было ни подлецов, ни лентяев, ни трусов, ни предателей, — выполнить это беремся?
— Беремся!
— А если будет война, будем проситься в одну часть! — выкрикнул Вася Трошкин.
— Будем стараться! — улыбнулся Борис.
Пошли в школу к девочкам. Там было веселее. Девочки были нарядные до неузнаваемости, уже не в форменных, а в праздничных, специально для этого вечера сшитых платьях — белых, голубых, розовых, пестрых. У одних уже появились прически, у других — золотые украшения, у третьих — подаренные кем-нибудь из родных часы. Неуемная Юля Жохова опять заводила все игры, какие только знала. Танцевали, пели, снова танцевали. А затем, по просьбе подруг, Таня Демина читала стихи:
…Много нам потерять и найти,
Лодкою в жизни проплыв,
Но вспомним, даже в конце пути,
Первый наш коллектив.
Уроки первые и друзья
В памяти будут жить —
Как имя свое позабыть нельзя,
Это нельзя забыть!
Уже светало, когда все вышли на улицу.
Как и когда возник этот трогательный и по-молодому искренний обычай, никто, вероятно, не знает. Но это уже стало традицией: после заключительного вечера выпускники всех школ Москвы идут на Красную площадь, идут с очень немногими, самыми любимыми своими учителями, — несут туда все чувства взволнованной и переполненной радостью души.
Так пошли и наши друзья, взявшись под руки, во всю ширину улицы, по ночной, необычной Москве.
— «И дремлют спящие громады пустынных улиц!» — говорит Борис идущей рядом с ним Тане. — Москва пустынная! Даже странно!
— А вот «наш» Гоголь! — шепчет Таня, кивнув на памятник Гоголю.
Она в розовом шелковом платье, и на лице ее — живая бесхитростная радость.
Ребята идут бодрые, веселые. Вот прошуршала спешащая куда-то машина — они машут ей вслед. Вот из открытого по-летнему окна выглянула полусонная женщина в накинутом на обнаженные плечи халате — они машут и ей. Они машут каждому, кто встречается им, потому что в каждом они видят сейчас своего друга.
Даже милиционеры, с которыми у ребят с детства свои несведенные счеты, которыми их когда-то пугали, которые потом вставали на их пути в самые интересные моменты жизни, снимали их с подножек трамваев, не давали переходить улицу где хочется, гнали с места какого-нибудь происшествия, — даже милиционеры в белых летних кителях и белых перчатках теперь не свистят в свои свистки, а сторонятся, уступают дорогу. Нашелся только один, чересчур старательный, который остановил было их.
