Марулька встала, отодвинула стул в сторону и молча ушла к себе. А я осталась сидеть на постели со своей шишкой…
Мне было очень нехорошо. Марулька ушла, мама на работе, папино старое пальто утащил Санька во двор строить какую-то полярную станцию.
В окошко, в то самое, которое выходило на улицу и возле которого всегда останавливались прохожие во время дождя, было видно крышу нашей фабрики. Мне раньше всегда не нравилось, что эта крыша торчит перед глазами. Я не любила фабрик и вообще заводов, я любила замки с подземными ходами и бойницами, дворцы с башнями и подземельями, в которых спрятаны клады и бродят привидения. А теперь мне вдруг захотелось туда, поближе к фабрике. Там много людей — ходят, смеются, разговаривают…
Через полчаса я подкралась к Марулькиной двери и жалобным голосом сказала ей, что у меня очень болит шишка. Марулька отозвалась не сразу, но все-таки отозвалась — пообещала через пять минут сбегать за мамой. Тогда я попросила ее за мамой не бегать, а лучше поискать в аптечке, нет ли у них чего-нибудь от головной боли.
Через минуту Марулька открыла дверь, протянула мне на ладони таблетку и снова дверь закрыла. Таблетка была толстой, лиловой, похожей на отраву… Не хочет разговаривать — не надо! И так я два дня только и делаю, что перед ней унижаюсь и трушу, как будто бы это моя тетка явилась к нам привидением! Хватит! Пойду к Фаинке!
Я замаскировала шишку маминой косынкой, громко сказала Саньке, чтобы он никуда не уходил, потому что он же сам знает, что дверь у нас перекосилась и не закрывается на ключ, а на соседей нам надеяться нечего, и вышла на улицу.
К Фаинке я попала не сразу, потому что возле ларька с газированной водой снова увидела Кольку Татаркина.
Мне было плевать на Кольку! К тому же все равно он тысячу раз видел меня с синяками и шишками! Одну шишку он даже сам мне наставил еще во втором классе. Но почему-то на этот раз мне не захотелось, чтобы он увидел меня с моей шишкой. Я уже собралась вернуться и пойти в обход, но Колька меня увидел и окликнул.
— Ты это чего? — спросил он, уставившись на меня во все глаза.
— А ты чего?
— Что это ты все врешь?
— Это я-то вру? Кто тебе сказал? Ленка?
— Все говорят.
— Значит, ты тоже знаешь?
— Да все знают.
— Ну и как? — спросила я без всякого интереса, потому что Колькино мнение меня не интересовало. — Как ты думаешь: могло такое произойти?
— А что? — ответил Колька. — Подумаешь! Запросто! Я бы тоже съел.
— Чего съел? — не поняла я. — Пирожки?
— Автомобиль!
Тьфу!
Я пошла к Фаинке.
Влево-вправо, влево-вправо, влево-вправо…
К Фаинке я не попала. Потому что, завернув за угол, на улицу, где жила Фаинка и где находилась мамина редакция, я встретилась с мамой. Мама не шла, а почти бежала по улице, и была очень взволнованная. Она даже не заметила меня и пробежала бы мимо, если бы я ее не окликнула.
— Люська! — обрадовалась мама. — Хорошо, что я тебя встретила. Беги скорее, Люсенок, прорвись в театр, к Татьяне Петровне. Не могу дозвониться, у них репетиция, никто к телефону не подходит. Скажи, к ней приехали.
— Кто приехал? Художники?
— Да-да! Беги, беги! — заторопила меня мама. — Скажешь ей, чтобы она шла в редакцию, как только освободится. Скажешь, в редакции ее ждут.
Я ни о чем маму не стала расспрашивать и помчалась на всех парах к театру. Здорово! Приехали! Будет выставка! Здорово! Молодец, Виктор Александрович!
Раньше в театр я всегда ходила по билету, с парадного хода вместе со всеми. А сейчас я была одна, да еще без билета, да еще надо было прорываться.
Театр встретил меня темным пустым вестибюлем и какой-то особенной тишиной. Такая тишина мне ни в одном доме не попадалась, даже в школе, когда десятиклассники сдают выпускные экзамены.
Какая-то незнакомая старушка, сидевшая в вестибюле у входа, преградила мне дорогу, но я тут же выпалила, что мне очень срочно нужна сама Татьяна Петровна, и старушка меня пропустила. Только сказала, чтобы я в зал не входила, а попросила бы Валентину Николаевну, которая где-то там, в фойе, вызвать Татьяну Петровну в перерыв.
Странно. Почему-то после того, как умер Петр Германович, в нашем театре появились совсем новые люди. И артисты новые. Та артистка, которая раньше играла добрых принцесс и вообще хороших людей, из театра совсем уехала, а ее место заняла Фаинкина мать, которую в театр взяли за красоту. Так говорила Фаинка.
Никакой Валентины Николаевны в фойе не оказалось, и я вошла в зал. Здесь стоял полумрак, как во время представления, только сцена была яркой, там был день, наверно, солнечный и очень теплый. В зале сидели только Татьяна Петровна и Аркадий Сергеевич. Зато на сцене было полно народу. Я плохо видела и плохо слышала, что там происходит. Потому что сразу увидела Нину Александровну, Фаинкину мать, а до этого я ее ни разу на сцене не видела: в театр, где уже не было Петра Германовича, мы не ходили… Нина Александровна была без грима, в своем голубом платье, которое я уже два раза на ней видела. Декораций на сцене не было, просто сзади висела занавеска, и стояло несколько стульев. Наверно, они еще не успели сшить костюмы и сделать декорации.
Когда я на цыпочках прокралась к самому пятому ряду, со сцены в зал ушли все, кроме Нины Александровны и худенькой белой девушки. Девушка вдруг подбежала к Нине Александровне, прижалась лицом к ее голубому платью и стала умолять ее сейчас же, немедленно, пойти за каким-то человеком и привести его. А если его не приведут, то она, эта девушка, умрет от горя… Она так просила, так умоляла, что у меня слезы подступили к горлу и захотелось самой побежать за этим человеком и привести его… Но Нина Александровна сама согласилась сейчас же за ним сходить. Она погладила девушку по голове — так же, как я глажу нашего Ваську, — и встала со стула, на котором сидела. Конечно, я не дурочка, конечно, я понимала, что она должна была привести актера, который играл этого самого человека. Но ведь все равно она должна была позвать и привести его. Ведь обещала же! А она, вместо того чтобы бежать за ним и искать его, не торопясь, спустилась по ступенькам в зрительный зал и преспокойно села рядом с другими актерами. Татьяна Петровна что-то очень сердито сказала ей и отвернулась.
Девушка на сцене плакала и все ждала, а Фаинкина мать сидела преспокойно в зрительном зале и смотрела на нее так равнодушно, словно ее ни о чем и не просили вовсе!
— Ну? — прошептала я громко. — Что же вы? Ведь обещали!
Шепот мой так громко прозвучал в полупустом зале, что я сама вздрогнула.
Татьяна Петровна и Аркадий Сергеевич оба разом посмотрели в мою сторону. И все остальные — те, что спустились в зал со сцены, — тоже посмотрели, а девушка на сцене перестала плакать.
Фаинкина мать сначала поднялась со своего стула, потом, словно вспомнив о чем-то, снова села, и тогда все в зале засмеялись. Все, кроме Татьяны Петровны.
Я не сразу опомнилась, а когда опомнилась, то увидела, что в зале зажгли свет, день на сцене сразу потускнел и стал пасмурным, словно солнце зашло за тучи, а Аркадий Сергеевич смотрит на меня со второго ряда, и у него такое лицо, как будто бы ему хочется погладить меня по голове. Наверно, потому, что смотрел он на меня папиными очками… И еще я увидела, что Татьяна Петровна сидит, вытянувшись в струнку и чуть подавшись вперед, — совсем, как Марулька час назад — словно за спиной у нее не было опоры, и лицо у нее сердитое-сердитое.
— Нина Александровна, — сказала Татьяна Петровна громко, и смех в зале сразу стих. — Ведь вы и в самом деле обещали! Она… ждет.
Нина Александровна сначала посмотрела на Татьяну Петровну, потом на девушку, потом опять на Татьяну Петровну.
— Простите, я вас не понимаю, Татьяна Петровна. Дальше у меня реплика в четвертой картине!
— Хорошо, — немного помолчав, сказала Татьяна Петровна. — Пожалуй, я поищу его сама…
Ой, до чего же длинный проход между стульями! Пока я бежала к двери по этому проходу, я успела услышать шепот сидящих в зале:
— Неужели Татьяна Петровна это всерьез?
— Вероятно.
— Ну в точности отец!
— А что это за девочка?
— Такая большая и такая глупая!
Я пробкой вылетела из зала.
Надо же! Надо же мне было так по-глупому прорваться в зал, так по-глупому вести себя, забыть про свою шишку, которую, конечно, все увидели, когда в зале зажгли свет. Неужели я и в самом деле такая глупая? Даже мама никогда не называла меня дурой, а только дурочкой. Даже Колька Татаркин не называл. Лишь один раз сказал, что у меня совсем неразветвленные мозги… Умные люди не срывают репетиций в театре!
Конечно же, я знала, что в театре все ненастоящее: и деревья, и яблоки на деревьях, и цветы, и бороды у волшебников, и даже шпаги, на которых дрались Сказочник и Советник. Я же знала, что все это называется смешным и странным словом «бутафория». Но ведь плачут-то настоящими слезами!
