появилась. Может, в ней и было-то всего дворов десять, а у ордынцев юрты три, да не в этом суть дела. Важно то, что оба конца, узнав про Зузелкину беду всю правду, принялись ей помогать. Срубили ей избу. Скота дали, да и сама она была не из ленивых. Целыми днями по хозяйству копошилась, а когда помогли ей люди, а больше того, ее отцу и матери сбежать от Кирея, озеро «Семь ветров» стало ей еще роднее. Совсем она повеселела. Рос и найденыш. Без памяти любила его Зузелка. Видать, умная она была, коли в сказке говорится, что поняла, как сына назвать. Про себя его Курембеком звала, в память о любимом, не-вернувшемся однажды из леса, а назвала найденыша она, как подсказали люди из слободы. По-русски — Касьяном. Чтобы сородичей своих не забывал и дорогу к ним знал.
А время шло. Год не сто лет. Промелькнет и не заметишь. Так и пронеслось оно над Зузелкиной головой. Касьян вырос. Статный, лицом вылитая мать-молодайка, что под дремучей елью лежала. Одним словом, красота несказанная. Сухота для девичьих сердец, радость для Зузелки.
Научилась она за годы русскую речь понимать. Не мешала и Касьяну ходить в слободку, дружков проведать, на вечерках погулять, а когда в разгаре были работы на полях — тем и другим помогать. Понимала, какого берега парню держаться, но и от своего не давала уплывать. Вот и вырос Касьян к людям почтительный, к матери уважительный, наездник лихой, охотник смелый. Своих дум от матери не таил, в хозяйстве помогал.
Когда же вести об атамане Пугачеве светлой зарей окрасили горы и сердца людей, а хожалые уверяли, что весь народ с огненной работы на заводах и байские пастухи поднялись за Пугачом, закипело все и на озере «Семь ветров».
Жадно слушал про атамана Пугачева и Касьян. Жизнь научился понимать. Все кругом видел, и мать учила, как умела. Много слыхал и от парней, когда приходилось на охоте греться у костра. Кто говорил, что целая война идет. Троицкая крепость и Чебаркуль под нового царя сдались. Башкиры к нему переходят.
А как узнал Касьян, что помощник Пугачева атаман Грязнов в верстах в двухстах за рекой Симом стоит, совсем затуманился парень. Многие из слободы уходили к пугачевцам.
Заприметила Зузелка, что неладно с сыном, думала, любовь пришла к парню, а когда узнала, о чем задумался Касьян, всю ночь не спала. Наутро сказала сыну, да так спокойно, будто на охоту провожала: «Взнуздай-ка, сын, два коня. Одного для меня, а другого для себя». Сказала и стала лучшие одежды доставать. Даже монисто дорогое, подаренное ей девушками на новом месте.
Расшитый тонкими узорами бешмет надела. Сыну приказала шелковые шаровары, подарок проезжего купца, надеть. Шапку, отороченную соболями. Дед кинжал достал. По-старинному обычаю всем четырем ветрам поклонились, родителям в ноги монисто положила, села на коня, а сын на другого — все их богатство, — и поскакали они в стан Грязнова, зорко поглядывая на приметы в лесу, оставленные прошедшими ватажками. На третий день пути подскакали они к безымянной в то время речке. Вдали синели горы, на берегу костры горели. Поодаль стояли кони, вокруг костров сидели люди. Но атамана не было видать. Он в это время с другом своим Бокаем вел беседу в своем стане.
Рассказывал Грязнов Бокаю, что не один он у Пугачева атаман. Храбрый из храбрецов Салават, удалой из удалых Белобородов ведут бои, и, как они, Грязнов и Бокай должны не только воевать, но и быть в ответе за людей.
— Не перед столбовыми дворянами и царской властью мы в ответе за народ, а перед большим людом — родной кровью. Позади нас горы, впереди степь. А за горами — земля вся родная. Значит, наша атаманская честь перед Волгой и Доном, перед Уралом и Чусовой, — говорил Грязнов Бокаю.
Кончил он беседу. Вышел из землянки на елань и вдруг увидал всадников незнакомых. Вот остановились они, с коней соскочили и к атаману смело подошли.
Смотрит Грязнов и глазам не верит: один всадник — парень, а другой — женщина-ордынка, хоть и не юной красоты, но еще яркой и большой. В шапке, отороченной соболями, в цветных сапожках и камзоле, расшитом разными цветами. С глазами черными, будто две ягодки-черемушки после дождя блестят и в самое сердце глядят, спрашивают: «Какой ты человек? Свет или ночь в твоем сердце?»
Рядом с ней шел паренек лет семнадцати, крепкий — из седла не вылетит, собой складный, одетый тоже по-ордынски. От соболиной шапки его кудри на свету солнышком горят. По обличью же чисто русский воин.
Подошла ордынка с парнем к Грязнову, поклонилась ему, — парень тоже, — и смело сказала так:
— Атаман! Добрые вести про тебя и про нового царя гуляют в наших местах. Про ваше войско хорошая молва идет. По починкам и аулам народ шибко шумит. К вам собирается. Худой человек не может орлом стать. Не взлетит. Не те крылья, а у вас, говорят, широк размах крыла, высоко можете подняться. Вот и привела я тебе воина. Прими моего сына к себе в войско. Пусть идет с тобой на войну. Бьет воевод, бая. Большой, шибко большой ясак платим, а наш бай с каждого из нас, как с барана вместе с шерстью норовит и кожу снять. Так велели мне люди тебе передать и спросить: «Возьмешь ли ты под свою руку и других?»
Слушал Зузелку Грязнов и вспомнил слова старого Алимбека: «Когда человеческое сердце светится, самоцветом горит, слово тогда сильней ветра, бури и стрелы. Перед ним, таким словом, может крепость пасть, лесной пожар погаснуть и в непогоду человека обогреть».
Удивился Грязнов, слушая Зузелку. Много он на своем веку людей перевидал, да такой женщины не встречал. О многом он ее спросил, поначалу с недоверием, но когда Зузелка рассказала все ему о себе и про Касьяна, потеплело сердце у Грязнова. Не торопилась Зузелка с ответами, а когда он будто невзначай спросил ее про мужа, она незаметно от ответа уклонилась. Не рассказала, что у нее было много женихов и сам бай хотел взять ее в жены. Подарки посылал, чтобы задобрить. Не поведала и о том, что была у нее и любовь в слободке «Семь ветров», только из-за Касьяна она за любимого замуж не пошла. Не захотел любимый сына чужого.
«А какой же он тогда, любимый?» — говорила Зузелка про себя, когда вспоминала про свою любовь.
— Он у меня охотник не из последних, — гордо рассказывала Грязнову Зузелка. — Зверя не боится, за спину друга