не уйдет.
Поглядел еще раз Грязнов на обоих и сказал Касьяну:
— Семипудовую пищаль подымешь? — и, улыбнувшись в ус, добавил: — Пушки запалят, не убежишь?
Не задумываясь и тоже на улыбке Касьян отвечал:
— Кто воробьев боится, тот не сеет просо. К тому же охотника испугать, самому страха натерпеться, дед так говорит.
По сердцу, видать, ответ Грязнову пришелся, совеем атаман повеселел.
— Смелый ты на язык, — сказал он и опять добавил: — К тому же не силком идешь, а сам попросился, значит, так сердце подсказало, а где оно говорит, там и разум подскажет. А тебе, мать, спасибо! — обратился он к Зузелке. — Доброе дело сделала ты. Не поглядела на свою молодость и красоту, вырастила сына. Тебе бы ханшей быть с твоей красотой!
— Что ты, атаман, лучше петь на веточке, чем в золотой клеточке! — так ответила она, как полагалось в те годы при высоком разговоре. — А еще у меня к тебе просьба, — сказала Зузелка. — Возьми и меня, может, пригожусь, затем и поехала сама.
— Нет, мать, не дело это. Поезжай домой и жди нас. Может, за нас боишься? Не бойся. Живой медведь не даст с себя содрать шкуру. Вишь, какая сила у нас, — и он на стан, на пушки показал.
Простилась Зузелка со всеми и села на коня. Еще раз на сына поглядела и поскакала домой.
Не знала она, что гонец от Пугачева не донес Грязнову: все дороги были перекрыты, и пришлось Зузелке искать новый путь. Мимо крепости Косого Брода в обход решила она свернуть. И еще не знала, что за ней неотступно следовали байские джигиты, когда узнали о ее встрече с атаманом, и она, свернув на тропу в слободку, на байскую засаду нарвалась.
Враз заарканили ее конники бая и к нему потащили ее. Долго там пытали. Кирей требовал ответа: сколько она видела войск у Грязнова? Большой ли стан? Главное же, чтобы отреклась от Касьяна — от сына и от русского конца — на озере «Семь ветров», в аул бы воротилась, где родилась. Но не покорилась Зузелка баю. Озверел Кирей. Приказал ее в яму бросить и медведя спустить туда.
Сказка есть сказка: чего и не было, а в сказке есть. Вот и говорится дальше, что донесли Грязнову те, кто про свою жизнь у бая говорил: «Не вода страшна, страшны омуты. Не работа страшна, страшны плети».
Байские пастухи тайно послали толмача и гонца в стан Грязнова. А пока Кирей от радости руки тер и скреб бороденку, что отомстил Зузелке, отряд грязновских молодцов уже приближался к Киреевой кибитке. Услышал бай ржание коней и крики. Выскочил из кибитки и тут же замертво упал. Кругом целая войнишка уж кипела.
Увидев мертвым Кирея, его лучники и вся стража тут же оружие побросали и воем отрядом к Грязнову перешли. Освободили Зузелку, цепи сняли с нее…
И снова из века в век прошли годы. Говорят, всякое дело человеком ставится, всякое дело человеком славится. И хоть удалось в те времена царским войскам взять верх над восставшими и их кровью реки окрасить, добрая молва и слава о Пугачеве и его верном атамане Грязнове не умерла и до нас дошла.
Не потухла память и о Зузелке. В одной песне о ней поется, будто, когда поправилась она от пыток бая, в одежду воина оделась и вместе с сыном в отряде Грязнова в поход пошла. Под Каслинским заводам погиб Касьян — названый сын, рядом сраженная казачьей саблей упала Зузелка…
Потом много лет спустя, какой-то беглый пугачевец — крепостной живописец по памяти нарисовал ее портрет. И висит он ныне то ли в Тюмени, то ли в Тобольске. Как он туда попал? Не знаю. Все говорят, что о портрета глядит красавица ордынка, про которую сказки сказывают.
А еще добавляют: будто из ямы, где томилась Зузелка, вскоре небольшой ключик забил. Родничок в речку превратился, и назвали ее Зузелкой в намять о храброй и светлой ордынке. Давно в те места, где Зузелка жила, большая жизнь пришла. Появились города, поселки. Только речка Зузелка все бежит и бежит и сказку про ордынку говорит.
На старой Кыштымской дороге, что от завода к Тютьнярам легла, в дремучем лесу у болотца два камня-гранита лежат. Нет на них ни надписей, ни моха, будто вчера их кто-то положил.
Один гранит Дунькиным сундуком народ называет, а другой — Самсонкиным гробом величают, и седое предание об этих камнях говорят.
Будто в далекое-далекое время, где теперь Кыштымский завод стоит, лес да горы одни были. Люди горщицким делом занимались: шурфы били, самоцветы добывали, а там, где степь с хребтом спорит — кто из них здесь хозяин, — в летнюю пору скот пасли, в лесах охотничали.
А еще старые люди добавляют, что нет на древних Уральских хребтах грозней горы, чем Сугомак, и долины спокойней Кыштыма.
Словно невесту любимую, спрятал в лесу, собой загородил грозный Сугомак эту долину от злых ветров, что день и ночь насылал Карабаш — черная голова самого шайтана. Берег Сугомак Кыштымку.
Такая сказка в народе башкирском жила.
Долгие годы жили в этих местах башкиры. По нехоженым тропам и беглые сюда пробирались, от царской неволи спасались.
Всем здесь места хватало: не было конца дремучим лесам и горам. Так и жили люди друг возле друга — беглый и башкир. Но вот большое горе с ними приключилось: заводчики Демидовы завладели Уралом.
Один из них, Акинфий, в Кыштымской долине завод заложил. Железный аркан на поселенцев надел, у самого их горла цепь затянул. Но верно говорят: «Сердце кандалам не подвластно».
Чем пуще заводчики лютовали, тем ярче ненависть у людей в сердцах разгоралась. Жарче огня в кричне она была, сильней смерти.
Много подневольного народа стали гнать Демидовы на горы Камень, как в те поры Урал называли. Были люди с разных мест, отдаленных.
Заскрипели телеги, а в зимнюю пору дровни. Зазвенел топор в дремучих лесах. В земле вырастали балагуши, казармы.
В муках рождался завод: словно в горне кузнечном, закалялся и креп характер рабочего люда, твердый, будто гранит, смелый, как беркут, верный народу, как лебедь своей лебедихе.
Годы шли. Как-то раз пригнали много, много народу в Кыштым. Был он из смоленских лесов — зеленого моря. Парни — один к одному, в плечах равные. Девки — одна другой краше.
Говорят, когда подходили люди к заводу, лес, что века хмурый стоял, враз заулыбался,
