Руссы уже высадились. Уже поднялись на скальный верх, на главную улицу города.
Народ валил навстречу, — со всех домов, со всех рынков, со всех рабочих мест.
Владимир шел впереди своего войска. Но не первым. Перед ним, неся его боевой щит, сияя глазами, улыбкой, всей своей тугощекой, еще детской физиономией, шел отрок Ростислав. Отрок был на своем месте, давно ему отведенном, — на месте охранника князя. Помнил он или не помнил о своих горючих слезах в ту первую ночь Порфирогениты? О слезах, которыми орошал морду гнедого?
Помнил или не помнил — что было, то прошло.
Отрок при князе.
Отрок нужен князю. Отрок брал Таматарху.
Таматарха — город у Боспорского пролива. Город — порт, город — ворота между двумя морями. Город, населенный торговым людом.
Митрополит в бессильной ярости скрежетал зубами. С каким тщанием умнейшие магистры Константинополя готовили текст договора с князем! Перед отплытием собирали силентий — тайное заседание сената. Думали, оговорили все. Ни один фолл из казны Херсонеса, мелкая медная монетка, не остался неразделенным. Разве только мышей в складах с зерном не пересчитали магистры и патрикии, уверенные, что им придется многое делить с Владимиром.
Но оговорить свободу Таматархи ни один многодумный магистр в подготовленном в Константинополе договоре не догадался.
В доме стратига Владимир снимал с себя походное облачение. Добрыня помогал ему. Взял кольчугу. Повесил на распорки.
— Пошлешь в Константинополь еще отряд руссов — в помощь василевсу, — рычал митрополит.
Это было одной из статей договора.
— Сему быть, — кивнул Владимир, не отказываясь от подписанного. Встал у окна. Слушая митрополита, прислушивался еще к чему-то.
— Из Херсонеса уйдешь и оставишь город целым.
— Сему быть.
— Все занятые тобой солеварни, все рыбные ловы освободишь, вернешь хозяевам.
— Сему быть.
— Церкви — десятина. Десятую часть земель твоих отдашь церкви.
— Сему быть.
Перечислять больше было нечего. Все пункты договора князь соблюдал, от слова отказываться не собирался. Кирилл должен был признать, князь был непредсказуемо умен и дальновиден, Таматарха тому свидетельство. И Кирилл взглянул на Владимира с откровенной ненавистью. Стыдно, нестерпимо стыдно. Обидно за ромееев. Успех портит людей. Даже варваров. После Херсонеса, после Таматархи Владимир — о стыд, ромеи! — может возомнить себя непобедимым. Нужно терпение, терпение, терпение. Византия, как и Бог, терпелива. Вот расправится империя с помощью этих же руссов с азийцами, и вновь обретет былую силу. Империя опять станет воплощением Могущества Власти. Единственной Великой Империей. Исчез Рим — но исчезли и вандалы, сокрушившие Рим. Поостерегись, Владимир. Помни об этом.
Смиряя себя, вслух митрополит проговорил:
— Благочестивые василевсы Василий и Константин будут счастливы, князь, видеть тебя в своей столице.
Владимир с быстрым поворотом головы отвернулся от окна. Взгляды обоих встретились — глаза в глаза. Словно меч коснулся меча.
— В черед за теми, кто поцелует кампагии василевсам, не встану. Встретимся с царями коли равные. А не встретимся — то ведь Русь у василевсов помощи не просит.
Анастас, которого митрополит называл про себя не иначе, как «подлым», ликовал. Последние три дня неизвестности вконец извели его. Но теперь он знал, где был князь все три дня. (Вот тебе и «охота», жирный митрополит!). Теперь Анас-тас знал все. Вера его в князя удесятерилась. Знал, знал он, пресвитер Херсонеса, что делал, когда посылал стрелу в лагерь руссов!
Князь зовет его в Киев.
Уйдет Анастас вместе с князем в Киев. И епископом будет, как обещает Владимир. Не посмеет митрополит отказать князю в просьбе. Живи, князь! Служить тебе буду. Истово служить.
Хитры ромеи — руссы крепки в слове.
В правде силы больше, чем в хитростях.
Сумрачный, митрополит смолк.
Таматарха — в руках руссов.
Что толку в том, что руссы уйдут из Херсонеса? Что в том, что в самом Херсонесе не останется ни одного русского воина? Таматарха в руках князя.
Таматарха — узел торговли.
Боспорский пролив — горло.
Какая торговля, когда горло стиснуто железной рукой Владимира?
Князь навис над Херсонесом, как скала над кровлей дома. Как ястреб над куренком. От Таматархи до Херсонеса меньше дня пути. Захочет князь вернуться — стены Херсонеса его не остановят. В любой день здесь будет. Да и Понт ему не преграда. И до Константинополя дойдет.
— Препятствий в торговле чинить не будешь, князь, — последнее, что сказал митрополит.
Владимир усмехнулся в усы. Взглянул проницательно и лукаво:
— Что вы, ромеи?.. Какие препятствия?.. Мы ведь теперь одной веры.
И опять отвернулся к окну, к чему-то прислушиваясь. Что-то все время привлекало его внимание. Весна была на исходе. Сад, светло-зеленый, весь пронизанный солнечными лучами, подступал к самым окнам. Если вслушиваться, можно услышать тихие женские голоса. Там, на втором этаже, что-то говорят. Что — неведомо, язык не свой, чужой. Но голос Порфирогениты отличим от всех. Наверно, она и поет хорошо. Наверно, у нее очень точный музыкальный слух. Потому и голосок такой верный, чистый. Вот заговорила другая, Антонина. Ее голос резкий, как крик чайки, вырывающей добычу у сородича. Как сама Антонина этого не слышит? Как женщина может говорить таким голосом, в особенности, когда другая говорит так, как говорит Порфирогенита?..
Анна не встретила князя.
Русская жена завидела бы мужа издалека, сбежала бы с лестниц, выбежала бы со двора навстречу.
Анна не встретила.
Отчего не встретила?
Не думала о нем? Не беспокоилась за него все эти дни?
Или — потому не встретила, что им там, гречанкам, не велят выходить из их заморских гинекей, палат женских, когда в доме чужие мужчины? Он все дни помнил ее лицо, глаза с опущенными ресницами, от которых приметные тени. Что, там, за морем, глаз не велено подымать даже на суженого? Знать бы их язык, язык Анны и Антонины, все б понять можно.
Покорной Анна будет.
Покорность он мечом добыл.
А вот люб ли ей? Иль не люб?
Многое меч может, да не все…
И главное, узнать бы, сберегла царевна его Берегиню? Не сберегла? Не велик дар, чурбачок, деревянная пластиночка. А и велик. Ой как велик! Если царевна бросила в небрежении его пластиночку в костер, недолго его голове быть на плечах. Сеч впереди мно-о-го…
Уже был назначен новый стратиг Херсонеса.
Уже все было готово к тому, чтобы руссы оставили город и по морю, по Борисфену ушли в Киев.
.
Над Херсонесом плыл колокольный звон. Лишь раз за тысячу лет произошло в городе событие, равного которому не было и не будет, верно, в предстоящие тысячи лет: князь руссов, приняв христианство, обвенчавшись с царевной гречанкой, покидал город. Народ запрудил площади, улицы, улочки, все подступы к порту. В Херсонесе было торжественно и… неспокойно.
Неспокойно было на русских челнах.
Неспокойно было в рядах славянских конников, уже оседлавших коней, чтобы берегом сопровождать княжеский флот.
Неспокойны были и ромеи. Сбивались в кучки. Переговаривались. Подавали друг другу какие-то знаки.
Спокойно было только в доме стратига. В верхнем этаже служанки одевали Анну, готовя к торжественному шествию. Одевали служки и князя в комнате, внизу.
Ростислав влетел в комнату так, словно ураган поднял его, дохнул в спину, в затылок.
— Князь! Беда! Измена! Предали нас, князь.
У Ростислава завелся в Херсонесе приятель, такой же, как он, отрок. Сын торговца-русса, давно тут прижившегося. Ростислав распрощался со сверстником. А потом решил попрощаться и с морем, пошел к берегу.
Хорош Днепр, да не море…
Он шел не спеша, вбирая в себя прощальным взглядом мир, к которому привык и который полюбил. Утро было белое, совсем летнее. А под ногами росные пахучие травы. Шел, ожидая, предчувствуя радостные секунды, удар в сердце — встречу с морем. Вот еще десяток шагов на невысокий холм, еще десяток, вот обрыв скал и вот она, всегда неожиданная встреча с морем, громадной пустыней, с далью дальней, подымающейся в небо, с тяжкой синью, блистающей серебром и золотом. От этого у Ростислава всегда перехватывало дух. Становилось даже немного страшно. А потом вдруг хорошо и свободно. Безмерное счастье, великая радость заполняли душу. Хотелось разбежаться, раскинуть руки и птицей воспарить над этим синим бескрайним чудом.
На берегу Днепра Ростислав такого не испытывал никогда.
Но не успел он подойти к скальному обрыву, услышал голоса внизу. Давно научившийся держать ухо востро, он пал на землю. Подполз к краю скалы. Там были люди — шестеро ромеев-глашатаев и один непонятно кто, но знавший язык руссов. Этот последний учил глашатаев русским словам. А те, не умея, выдавливали из себя звуки, от которых учитель морщился, повторяли. И у них получалось всё лучше и лучше.
