Ростислав был смышлен. Князь сколько раз ему говорил: вот погоди, уладим все дела с греками, пошлю тебя за море, в гимнасию. Ты быстрый на ум. Ты всеми науками, какими ромеи владеют, быстро овладеешь.
А что, так оно и есть. За одну зиму и весну Ростислав столько греческих слов узнал, что и сам ромеев понимал, и ромеи его понимали. Воеводы не все так быстры в уме!
— Князь! — взволнованно рассказывал Ростислав. — Знаешь, какие русские слова учат глашатаи, спрятавшись под скалы.
Выждал мгновение.
Языком таким, словно и ему трудно было произносить русские слова, проговорил:
— Рюси, здавайсись!
— Рюси, здавайсись!
Владимир нахмурился.
— А потом знаешь, князь, что учат? … «Нэ то — смерть многим, рабство — всем!»
Владимир совсем помрачнел.
Слухи о Константине, брате Порфирогениты, доходили до него. Рассказывали, как только корабль с Анной на борту отчалил от Константинополя и взял курс на Таврику, брат Порфирогениты, Константин, смелый воин, отчаянный охотник, вскричал:
— Пусть погибнет то государство, которое торгует женской красотой! Сестра, умру, а тебя спасу!
От человека, у которого барсы вместо смирных собак, ждать можно многого.
Говорили, на малых хеландиях по ночам подходили ромеи к берегам Таврики, высаживались в дальних бухтах. Говорили, в степи, у озерец, у болот, поросших тростником, рогозой, рдестом, сбивались в отряды всадники, хозяева разоренных руссами солеварен, рыбных ловов. Ночью сговаривались идти на Херсонес. Говорили, что ночью открывались ворота Херсонеса, кого-то впускали. Не надо было иметь большого ума, чтобы догадаться: Херсонес наводнен людьми, верными Константину. И кто поручится, что сам Константин, лихой, говорят, боец, не здесь, не в Херсонесе? Вон их сколько появилось ромеев, укрытых широкополыми плащами, прячущих лицо под куколем. Что ему, Константину, давно избавившему себя от государственных забот, его брат-василевс Василий, иссохшийся в делах? Сестра, дорогая, любимая, нужна ему больше царства!
Ростислав ждал, что князь бросится за кольчугой. Та висела на распорках в углу. Там же стоял меч.
Но Владимир не двинулся. И это очень не понравилось Ростиславу. Вообще князь не нравился ему в эти дни перед уходом из Херсонеса. Уж очень он много думал. Стоит у окна, смотрит в никуда. И думает, думает, думает. Добрыня сказал: «Много думать — силу терять». А князь все равно что-то думает и думает.
— Князь! — горячо заговорил Ростислав. — Говорю тебе, измена! Заговор! Тебя первого хотят взять — живым. Так они говорят, князь. Берем мечи! Добрыня у порта. С ним много наших. Корабельщики на веслах. Пробьемся. Уйдем от ромеев!
Моля, взглянул в самые глаза князя: ну послушай, послушай, послушай же меня, князь!
И вдруг до них обоих донесся странный звук с лестницы, ведущей наверх. Дверь второго этажа, оказалось, приоткрыта. Ни Ростислав, ни князь не слышали, когда ее отворили. Донесшийся звук — звук колец, скользнувших по железной перекладине. Сразу за дверью тяжелая завеса из золоченой парчи, расшитой черными орлами в зеленых кругах. Завесу, видно, кто-то сдвинул. Да не сумел сдвинуть без шума.
На площадку вышла Анна, уже одетая, готовая к торжественному шествию. Не впереди ее, а за ней — это показалось Ростиславу особенно подозрительным — Антонина, черная гречанка с маленькой головкой, с шеей высокой, как у змеи. Только что не в чешуе… Стоглазая Антонина…
Слушала!
Владимир, сумрачный, вздохнул. Улыбнулся малому защитнику. Как-то слабо улыбнулся. Незнакомо. Взъерошил волосы на русой голове верного друга. Дал знак служкам: кончайте одевание. Тяжкий от жемчугов и алмазов, весь в золотом шитье пурпуровый дивитиссий — плащ — ждал его. Служки со спины подошли к нему, надевая на плечи.
Ростислав переводил глаза с женщин наверху на князя. И опять — на женщин, на князя. Вновь заглянул в глаза князя. Такими их он еще никогда не видел. Да где былая твердость во взгляде? Где тот огонь смелости, отваги, который так легко вспыхивал. Где смех — князь, ты так любил смеяться? Ростислав всего отрок, а смертей на своем веку повидал столько, сколько и старик иной не видал. Вот был храбрый боец, любая сеча ему нипочем. Но что-то случилось с человеком. Закручинился, затужил, стал другим. Смотришь, все ему стало в тягость, — меч тяжел, щит не защита. И боя-то большого не было. Так, тьфу, стычка. Победить было легко, спастись просто. Но был человек — и нет человека. Труп на поле боя. Ворон глаза выклевывает.
Ростислав кинулся к князю на грудь. Потом схватил его, большого, сильного, за плечи, затряс, заглядывая снизу вверх в глаза. Слезы брызнули.
— Князь! Не смей! Слышишь, не смей отдаваться думам. Не смей, князь!
Да что тебе этот шелковый дивитиссий? Дались тебе кампагии! Сам рассказывал про Арсенал греков, про Мангал, где «греческий огонь» делают. Пожалеют тебя ромеи? Не пожалеют! Язык вырвут, затолкают в Мангал.
Владимир засмеялся. Светло. Как бывало прежде. Снял руки мальчика с плеч.
— Вырос ты, Ростислав. И меч уже хорошо держишь. А слезы у тебя бли-изко.
Обернулся к служкам: кончайте, кончайте одевание. И царем быть не захочешь, если на все эти шелка столько времени надо!
Плыли над Херсонесом колокольные звоны.
В дверях показался пресвитер Анастас и молодой воевода Всеслав, начальник конного отряда. Взглянули на женщин наверху. С досадой. При них говорить не захотели. Антонина — змея. Леший разберет ее, в самом ли деле не знает наречия славян или притворяется, что не знает.
— Поди, помоги Порфирогените спуститься с лестницы, — сказал Владимир Ростиславу.
И вышел во двор.
Приглушая голос, пресвитер заговорил:
— Князь! Добрыня передать велел: не нравится ему вся эта затея с шествием.
Добавил совсем тихо:
— Не чисто в Херсонесе, князь. Не чисто.
Да, не чисто. Кесари хитры, как лисы. Но Владимир кесарям сегодня нужнее, чем они Владимиру! Должны же они, кесари, быть людьми государственными.
Анастас взглянул долгонько и проницательно. Угадал ход мыслей князя.
— Василию, Василию ты нужен, князь, — возразил вразумляюще. Да ведь Константин — не Василий. Недаром говорят, и побрякушка, и крест из одного дерева делаются. Какая надежда на ум охотника?
Посмотри, какое утро, князь. Посмотри, какое солнце. Зачем ромеям быть в плащах? Зачем прятать лица в куколи? Константин здесь. Многие об этом говорят. Вчера, говорят, Константин видел, как пировала дружина князя. Сказал будто бы: «Руссы пьяны. Их так легко перебить всех во время пира…»
— Что ж не перебил? — спросил князь.
Но если Константин здесь, он именно так и говорил вчера. Владимир еще подымал чашу за здоровье главного из прибывших с Анной греков, за друнгария, начальника отряда кораблей. Говорил друнгарию: «Пей, грек. Теперь мы братья. И я крещен в Херсонесе».
Ненадежные братья — кесари.
Всеслав поддержал пресвитера:
— Князь! Скажи слово, я умыкну Порфирогениту, наших коней никто не догонит. А ты с войском иди на Константинополь.
Владимир с завистью взглянул на Всеслава. Белесый, загорелый, начальник конницы был совсем еще молод. В нем неуемная тяга к движению, к делу, к схватке. У него сначала дело — потом мысль.
«Умыкну…»
Быть тогда сече в Херсонесе…
Русс в бою стоек, упорен, к опасности чуток. В любой схватке зорок и прозорлив. И потому удачлив. Сойтись с Константином (если не пустой все это разговор, что он здесь) меч к мечу — душу потешить…
«Умыкну…»
Что умыкнешь, воевода?
Слезы Порфирогениты умыкнешь?
До конца жизни плакать будет, душу терзать по тем, кто погиб под мечом.
Зачем же Владимир тогда крестился, если жить будет по-старому? Женщина — добыча войны; это было. Теперь и жена — добыча войны?
А как же быть с тем счастьем в сердце, которое он вдруг почувствовал, вернувшись из Таматархи и услышав чистый голосок новой жены?
Здесь ли Константин, нет ли, не скажешь. Но что люди Константина здесь, это точно. В самом деле, зачем в такую теплынь, в такое солнце ромеям быть в черных плащах, да под черными куколями? Главный из людей Константина — друнгарий. Это грек рослый, с жестким лицом, привыкший командовать. Взгляд у друнгария примеривающийся, соизмеряющий силу. Да, и друнгарий вполне мог сказать вчерашние слова: «Руссы пьяны. Их так легко взять».
Друнгарий опасен.
Все сознавая, Владимир не собирается ничего менять.
— Князь! — привел последний, отчаянный довод пресвитер. — Константин поклялся, что он, мстя за сестру, поступит с тобой, как печенеги поступили с твоим отцом, великим и славным князем Святославом.
Владимир поморщился. Губы сжались, брови прогнулись.
Угроза страшная… если такая была.
Отец князя, Святослав, помогая ромеям, сражался с мятежниками-азийцами. А в Киев не вернулся. Погиб на порогах Борисфена, Днепра. Внезапно на дружину, плывшую в Киев, напали печенеги. Князь печенегов Куря отрубил Святославу, злейшему врагу своему, голову. Содрал с нее кожу. Оковал серебром. Сделал чашу. И поныне печенежская знать во время пиров пьет из нее хмельное молоко степных кобыл.
