Угроза страшная… если такая была.
Отец князя, Святослав, помогая ромеям, сражался с мятежниками-азийцами. А в Киев не вернулся. Погиб на порогах Борисфена, Днепра. Внезапно на дружину, плывшую в Киев, напали печенеги. Князь печенегов Куря отрубил Святославу, злейшему врагу своему, голову. Содрал с нее кожу. Оковал серебром. Сделал чашу. И поныне печенежская знать во время пиров пьет из нее хмельное молоко степных кобыл.
Никто не поручится, что отца и его дружину не предали те же ромеи.
Владимир отвернул лицо. Совет Всеслава был разумным — идти на Константинополь. Но за князем Русь!.. Русь!..
Опять война?
А когда же строить Русь? Церкви подымать? Школы открывать?
Над Херсонесом плывут колокольные звоны…
И началось шествие. Владимир и юная жена его, гречанка, шли по дороге к порту, справа и слева оберегаемые руссами.
На площади у спуска в порт было черно от плащей ромеев и спущенных на глаза куколей. Ростислав, щитоносец, развернулся всем корпусом, шел боком вперед. Щит поднял защитно.
Развернулся лицом к плащам и Добрыня на своей стороне. Шел тоже боком вперед. Мощная рука с буграми мышц под гладкой кожей на рукоятке меча. Зорко следил, не сверкнет ли неожиданно где поблизости выхваченный кем-то нож. Князь, да ты что, ослеп? Не видишь, всползают паруса на греческих кораблях, — на грозном и быстроходном дромоне «Двенадцать Апостолов», на хеландиях «Победоносец Ромейский» и «Святой Иов»?
Всех хладнокровней Владимир. Хотя мрачен. И чего-то ждет.
Беспокойно поглядывала то вправо, то влево гречанка. Лицо ее опять побледнело, как в тот день, когда она в первый раз ступила на землю Херсонеса. Минутами губы вздрагивали.
Плечом раздвинул черные плащи ромей-друнгарий. Расталкивая всех, даже воинов Владимира, грек проламывался к Анне. Вслед за ним, ступая шаг в шаг, ломился кто-то еще. До чего подозрительный! Какая же на нем широкая черная хламида. Такая длинная и свободная, что под ней можно и меч упрятать, и еще человека сокрыть. Да не сам ли это Константин, брат царя, второй царь ромеев? Не выдержав нервного напряжения, кто-то из толпы херсонеситов выкрикнул, начав басом, а кончив фальцетом:
— Не все ромеи торгуют женской красотой.
Опасного друнгария схватили бы и зарубили Добрыня и его люди. Но князь остановил Добрыню. Сделал знак рукой: он готов выслушать. Друнгарий говорил, воевода Голуб переводил. Грек возмущен. Он полагал, что Порфирогенита и в Киев будет доставлена ромеями. У ромеев есть прекрасная хеландия «Святой Иов». Есть сильные гребцы. Он, друнгарий, поведет легкий корабль через пороги и по Борисфену. Почему Порфирогениту ведут на ладью славян? Великие кесари не простят друнгарию такого.
А сам быстрыми короткими взглядами на Анну, на Анну. В толпе в мощные, единые кучки сбивались и ромеи в плащах, и местные греки, херсонеситы. Уже ко всему готовы.
Ростислав всем существом своим почувствовал, как опасно в Херсонесе. С быстрым поворотом головы раз, другой раз оглянулся на князя. Князь, да что ты тянешь-то? До чего же Ростиславу не нравятся шелка на князе. Ну и пусть за морем в таких одеяниях являют себя народу Багрянородные. Ростиславу куда как больше по душе холщевая рубаха на князе. А уж от этих кампагий с жемчугами с души воротит.
Ростислав поднял щит к самым глазам. И быстрым взглядом все назад, все назад, на князя. Поберегись, князь!
Греку тоже все не нравится. До такой степени не нравятся багряное и голубое одеяние русса, пурпурные кампагии, что кровью и ненавистью наливаются глаза.
Варвар!
Тебе быть царем?
Твоим детям — Багрянородными?
Владимир взглянул на жену. Гречанка, опустив длинные ресницы, не смотрела ни на мужа, ни на соотечественника.
— Ты хочешь что-то сказать Порфирогените, ромей? — спросил Владимир. И совсем остановился — остановил шествие. — Говори.
Ростислав был в отчаянии. Да можно ли стоять перед ромеем с открытой незащищенной грудью? Кольчугу надеть было нельзя? Можно ли стоять без меча? Меч взять было нельзя?
Диво, какая тишина в Херсонесе. Все ждет, что скажет друнгарий. Все ждет, что скажет гречанка.
Толпа, как умерла.
Даже звон колокольный смолк.
Князь, пошто же ты такой неразумный? Пошто не велишь Добрыне встать между собой и греком? Добрыня же готов. Добрыня в кольчуге. Добрыня с мечом. Не видишь, князь, как друнгарий переглядывается с ней, с женой твоей? Один выхваченный меч, и начнется сеча. Схватят ромеи жену твою. Скатятся с херсонесских круч. Вон, князь, и моносикл, челн их, у самого берега. И сильные гребцы на веслах. Видно же, видно, что думает этот друнгарий. Думает: еще не поздно! Один сильный, неожиданный удар по Добрыне, один призывной клич ромеям. Мощный натиск на готовые к отпору ряды воинов Владимира. Удар мечом в незащищенную грудь князя. Или отравленная стрела издали. И эти варвары, прибывшие на своих ладьях с Борисфена, осадившие и взявшие Херсонес, еще пожалеют о том дне, когда решили сравняться в славе с ромеями.
…Так бы все и было. Крест христианства, чего доброго, был бы выбит из рук Руси. И она сотню-другую лет не узнала бы света веры…
— Ты хочешь что-то сказать Порфирогените, ромей? — спросил через Голуба Владимир. — Говори.
— Порфирогенита! — воззвал друнгарий. — Прикажи!
Ждал слова Порфирогениты Херсонес.
Ждали слова Порфирогениты руссы.
Ждал слова Порфирогениты Владимир.
Ветерок дул с моря.
Играл в его светлых волосах.
Жена моя, в церкви со мной обвенчанная, тебе решать, кем тебе быть. Женой ли радующейся? Или вдовой, в тайне ликующей? Я все вижу. Я знаю, что собирается сделать друнгарий.
Я надел на себя крест — значит, приемлю волю Бога.
Решай, Порфирогенита.
Бессловесная пока, не знающая языка чужой страны, Анна подняла глаза на мужа. Перевела взгляд на друнгария.
Подняла узкую нежную руку. Рука обнажилась до локтя.
Друнгарий увидел то, что не раз видел в Константинополе — жест царственный, останавливающий.
Ростислав обернулся.
Порфирогенита с грустью смотрела на соотечественника, который вот-вот уйдет на своем корабле в милую сердцу Византию, увидит ее братьев. Ростиславу ее глаза даже понравились. В печали они были прекрасны. Но Ростислав приметил в ее глазах что-то новое. Они блистали счастьем.
Анна склонила голову на плечо князя, прикрывая его собой от опасного ромея.
Процессия двинулась. Двинулись мальчишки-служки, неся пурпурный навес над князем и Анной. Затрепетали на солнце искрами и переливами страусовые перья над навесом.
Поплыл над Херсонесом колокольный звон.
Порфирогенита ступила на склон, осторожно от непривычки ставя ногу на грубые камни скальной лестницы.
Ростислав ступил на борт ладьи вслед за князем, Порфирогенитой, Добрыней, Голубом. И не узнал княжеской ладьи. Она была застлана коврами. Множество предметов, в которых прежде нужды не было, теперь заполняли пространство от носа до кормы. Ростислав увидел два кресла. Их жесткая часть — ручки, ножки — была сделана из какой-то невиданной древесины, которую, оказалось, можно вить, как вьют волокна, красные и темно-темно синие. Волокна и перевивались. А мягкая часть кресел, тюфяки, была высокой и словно воздухом надутой. Ткань тюфяков была выткана птицами, которых во сне не увидеть. Хвосты у птиц огромные, многоцветные, с золото-синими очками, похожими на монеты греков, статеры. Часть ладьи упрятали за занавески. Получилось что-то вроде крохотной комнаты. Из-за занавесок вышла Антонина и села над сундучком, тоже невиданно разукрашенным. Откинула крышку. А там — от стенки до стенки — сосуды и сосудики, бронзовые, серебряные, золотые, с какими-то порошками, притираниями, ароматами.
Ростислав все со щитом в руке. Среди этих красивых и ненужных вещей оглядывался растерянно, не зная, куда положить щит. Слишком грубый для всей этой сверкающей на солнце, изумляющей глаза диковины.
— Князь! А щит — куда? — спросил отрок.
Князь повернулся к нему и повернул лицом к мальчишке Порфирогениту. Князь весел и очень красив. Глаза сверкали, зрачки расширились. Он сбросил с себя верхнюю хламиду, стало видно, как он статен, как славно сложен, как широк в плечах. Шея круглая, молодая. На оголенных руках под гладкой кожей налитые мышцы.
— Голуб, — сказал Владимир старику, — а ну скажи так, чтобы Порфирогените было понятно, что я говорю… Ростислав, ты сегодня хорошо послужил мне. Ты был смел. У меня не было щита. Ты был моим щитом в левой руке. И ты, Добрыня, хорошо послужил. У меня не было меча. Ты был моим мечом в правой руке. Ведь так, Порфирогенита?
Гречанка улыбнулась Ростиславу. Да так улыбнулась — с лаской в черных глазах, с благодарностью, даже… с восхищением, что ли? У Ростислава сердце упало. И вдруг почему-то ни с того, ни с сего вспомнилось, что он не один на свете. Есть у него старшая сестра, только не Анна, а Анея. Годами ровня Порфирогените. Живет в селении Предславье. Как же он давно не видел сестру. Вот поедут с князем на охоту в Турово урочище, непременно уговорит всех заехать в Анее. В одну минуту Ростислав все простил Порфирогените: и этот шелковый, весь в камнях дивитиссий, хотя холщевая рубаха на князе лучше. И эти ненавистные кампагии. Ну вскочи-ка в кампагиях на коня. Жемчугами весь бок коню раскровавишь. Будет конь сам красный, как кампагии. И кресла Порфирогените простил, хотя ладья со скамьями, от борта до борта, лучше, удобнее. И выгородку на ладье, совсем уж никчемную, простил. Хорошо улыбается Порфирогенита, ласково. Совсем, как сестра.
