Ознакомительная версия.
Я кидаюсь в комнату. Торстейн свалился на кровать, наполовину прижав собой маму, которая лупит его по голове сжатыми кулаками.
— Джим, Джим, на помощь! — кричит она. — Спаси меня, Джим!
Торстейн стонет и ежится, но подняться не может. Я хватаю его за плечо, а подоспевший Терье — за другое. Встав наполовину, Торстейн вдруг снова валится на маму, она начинает кричать еще на полтона выше, и при этом она беспорядочно молотит по воздуху руками и случайно распарывает мою щеку ногтем. Царапина жжет.
Нам с большим трудом удается совладать с Торстейном и спихнуть его с кровати. Он с грохотом валится на пол. Мама подтягивает ноги к подбородку и съеживается. Крики сменяются тоненькими всхлипами. Лицо у нее такое белое, что она больше похожа на покойницу. Потом появляются слезы. Она плачет и плачет, они просто хлещут из нее.
Мерзкое чувство страха холодит мне спину.
Торстейн отползает к двери и, шатаясь, поднимается на ноги. Мы с Терье с двух сторон подлезаем Торстейну под руки и как можем стараемся направить его в сторону двери.
— Прошу пардону, — бормочет он. — Ошибся я.
Я оглядываюсь на маму. Она уже дрожит. И кричит громче прежнего. Глаза стали черные, из них потоком льются слезы.
Так, быстро выставить этих двоих.
Едва мы переступаем порог, Торстейн вырывается, скатывается по ступенькам и с глухим стуком ударяется о помойку. Мама издает вопль. У меня становится больно в груди. Как будто у меня там содрана кожа. На сердце.
Мне срочно надо назад, к маме. Только Терье поблагодарю — и побегу. Он стоит на нижней ступеньке лестницы и отчаянно мотает головой и громко стонет, провожая взглядом папашу, который, шатаясь, бредет к дороге. Терье имеет право злиться. В награду за то, что он притащился сюда посреди ночи, ему досталось наблюдать припадок чужой сумасшедшей мамаши.
Терье оглядывается на меня. Вид у него вовсе не злой. Скорее, огорченный. Глаза как стеклянные блюдца. На обочине дороги Торстейн запутывается в собственных ногах и падает точно в сугроб. Он барахтается в нем, стонет и сыплет проклятиями. Терье закатывает глаза.
— Возьми себя в руки! — кричит он отцу.
— Цыц! — кричит в ответ Торстейн и снова поднимается на ноги.
Терье поворачивается ко мне. И горестно вздыхает.
О Терье можно сказать много гадкого. Но одного у него не отнять: с папой ему достается не меньше, чем мне с мамой.
— Увидимся завтра, — говорю я.
— Терье! — кричит Торстейн. Терье вздрагивает и торопливо говорит:
— Только не у меня!
— Джим! Джим! — доносится из дому мамин вопль.
— И не у меня, — отвечаю я.
Мама ушла в себя.
К кровати я подхожу осторожно, избегая резких движений. И пытаюсь заглянуть маме в глаза. Это все равно что заглядывать в темную комнату.
Пристраиваюсь было на краешке кровати, но мама пихает меня в бок.
— Уходи! — шипит она.
— Я хотел просто утешить тебя, — говорю я.
— Нет!
Она решительно мотает головой и отворачивается от меня.
Я встаю и отступаю на шаг. Непонятно, как себя вести и что сказать.
— Электричество починено, — говорю я примирительно.
Мама плачет.
Ничего не остается, как сыграть в доктора.
— Могу назначить вам лоботомию на завтра…
Мама пялится на меня, зрачки почернели.
— Пошел вон! — кричит она.
Я плетусь вон.
Всю ночь мама плачет. И стонет. Горькие стоны вонзаются в сердце, как ножи.
Когда я перекатываюсь на другой бок, кровать тихонько скрипит, и тут же мамино дыхание сбивается на дрожь.
— Джим, это ты? — спрашивает она. — Да, Джим?
— Да, мамуль.
— Не пугай меня так!
Единственное, в чем мама нуждается по-настоящему, это полнейший покой.
Если нет, чего бояться, ей нечего бояться.
А пугает ее все то, что находится за стенами дома. И это неудивительно. Там такое творится! На любом углу человека могут побить. По улицам шастают любители прилюдно обнажаться и выставляют напоказ все свои прелести. Подростковые банды с цепями и ножами держат в страхе целые кварталы. Жуткое дело.
Но обо всем этом маме знать не надо. Пусть сидит себе взаперти, а внешний мир к нам и впускать не надо.
Конечно, привести к нам Терье с папой была не лучшая идея. Это я готов признать. Отныне никаких людей в доме. Если мне захочется поиграть с Терье, будем играть на улице. Даже хорошо, свежий воздух. А одного или двух человечков из плеймобиля всегда можно захватить с собой. Да мы быстро приспособимся к этому. Если смотреть на жизнь оптимистично, можно приспособиться почти ко всему. Некоторые должны приспосабливаться к сестрам и братьям, а от них всего можно ожидать. Того, что тебя будут бить и дразнить, например. Те, кто живут с папами, должны как миленькие приспосабливаться даже к самым хмурым и сердитым из них. А мы, которые при мамах, знаем, что и это дело непростое. Но не невозможное. В конце концов, привыкнуть можно даже к такому психу, как Терье. Я, например, считай, привык. Еще немного, и начну его любить. Если уже не начал.
Проснувшись, я тут же спешу к маме.
Белая как мел, она сидит в постели, смотрит прямо перед собой черными глазами и дышит тяжело и быстро. Лицо словно бы застыло и превратилось в жесткую, злую гримасу.
— Нам придется отменить Рождество, — говорит мама.
Я сжимаюсь.
— Нет, — хнычу я.
Мама разражается рыданиями. Ей, наверно, очень страшно, потому что плач сухой, хриплый, горький, голос дрожит так, будто мама крошится на части.
У меня немеют плечи и затылок.
Похоже, это была последняя капля. А что, если она никогда не станет нормальной? А всегда будет сидеть вот так. Уставившись в пустоту черными глазами. А скоро и меня перестанет узнавать. Мальчик, ты кто? А потом пугаться и звонить в полицию. Прогоните этого мальчика! Полиция как увидит ее, так в три секунды упечет в сумасшедший дом.
Я со всех ног бросаюсь назад в гостиную и начинаю убирать елочные игрушки в обтрепанную картонную коробку.
Надо хорошенько постараться, и тогда я, конечно, обойдусь без Рождества. Миллионы детей о нем вообще никогда не слыхали, и ни один из них от этого не умер. Не говоря о том, что Рождество — это церковный праздник. А я уж не настолько верующий человек. Во всяком случае, не настолько, чтоб умереть без Рождества.
Я снимаю с елки шары и игрушки и стараюсь не обращать внимания на мамин плач.
Если бы у меня был выбор, я бы не стал жертвовать Рождеством. Но раз мама теряет рассудок из-за этого праздника, то выбора у меня не остается. Джим, сожми зубы и терпи.
Я выдергиваю вилку из розетки, елка гаснет.
Мама сидит, сжавшись, подтянув коленки к подбородку. Она раскачивается взад-вперед, всхлипывая и подвывая. Лицо стало некрасивым от слез.
— Все убрал, — говорю я.
Не похоже, чтобы она видела меня. Она качается в прежнем ритме.
А плач нарастает.
И она смотрит в никуда. Я подхожу к ней, я заглядываю ей в глаза. Но мама отводит взгляд. Она где-то совсем не здесь. И меня не замечает.
Мне становится очень страшно.
Как же мне нужен мой бункер!
Я второпях напяливаю на себя одежду.
В бункере можно прекрасненько себе отметить Рождество. В войну так поступали сплошь и рядом. И никто не жаловался.
Рождество еще довольно не скоро, завтра вечером. Мы с Терье успеем отбить бункер.
Я распахиваю дверь и сталкиваюсь нос к носу с Куртом. Вид у него немного удивленный. У меня, наверно, тоже.
Руку он держит на звонке. И отдергивает ее при моем появлении, а верхнюю губу приподнимает в каком-то подобии улыбки.
— О, какая встреча! — говорит он.
Я выскакиваю за порог и закрываю за собой дверь, Рогер тоже здесь, вижу я. Стоит под маминым окном с гвоздем в руке. Вот поганец. У меня кровь начинает стучать в висках.
Курт убирает с лица улыбку и мрачнеет.
— Ну? — говорит он. — Подумал?
Рогер медленно подносит гвоздь к окну, упирает его в стекло. Оглядывается на меня. И проводит гвоздем по стеклу с душераздирающим звуком.
— Да! — говорю я.
Рогер прекращает пытку.
Курт пялится на меня. Морда у него сжалась, как кулак.
— Ответ да, — повторяю я.
Курт изображает на лице улыбку, но это не помогает, вид у него по-прежнему свирепый. Рогер опускает гвоздь.
Ну что ж, значит, теперь мне нужно придумать ну очень хороший план.
Бункер довольно мало похож на тот, каким я его запомнил. Внутри темно и сыро. И пахнет мочой. Нет, хуже: воняет. И на стенах прибавилось картинок с голыми тетями. Меня начинает мутить.
Ознакомительная версия.
