И вдруг улыбка на ее губах леденеет, превращается в сосульку.
Мама, внимательно рассмотрев меня, издает лишь сдавленный вопль ужаса:
— Гонза, что с тобой?!
Я спокойно, не ожидая приглашения, выхожу из спальни. Бабушка уже зажгла свет в кухне.
Этот Владимир стоит возле стола, весь залитый желтым светом; он замечает меня, и у него начинают странно вздрагивать узкие губы…
— Это наш Гонзик… — говорит бабушка от плиты, накалывает на вилку отбивную и кладет ее на тарелку. Она убеждена, что мы можем умереть, если в ближайшие пять минут не поедим. — Боже милостивый… — стонет она, увидав мои живописные лохмотья. — Что это ты на себя напялил?
— Вторая моя рубаха грязная! — отрезаю я враждебно.
Бабушка перекрестилась.
— Тебе что, надеть, что ли, больше нечего? Нарядился в старое тряпье именно сейчас, когда.
— Перестань, мама… — сказала мама и легонько подтолкнула меня вперед. — Это… это мой Гонза!
Владимир улыбнулся и протянул мне свою огромную ручищу. Я разглядел ее в долю секунды. Три моих пальца равнялись его одному. А ладонь!.. Он может забивать гвозди без молотка.
— Коржан, — представился он.
Я сделал вид, что не замечаю его протянутой руки. Я скашиваю взгляд на маму и спрашиваю:
— Мам, когда мне дадут поесть?
Мама понимает, что я валяю дурака.
— Гонза…
Я гляжу на них с идиотским видом.
— Бабушка не дала мне отбивную. Она не знала, сколько этот пан съест, но думала, что двух отбивных ему не хватит!
Я, пожалуй, переборщил. Бабушка вот-вот свалится в обморок. Она что-то бормочет, пытается меня угомонить, но я ее не слишком слушаю. Я слежу за тем, как ведет себя ненавистный Владимир. Мне кажется, он искренне забавляется.
Наконец бабушка загоняет нас за стол. Я сижу напротив мамы. Перед каждым стоит тарелка с пюре и отбивной.
Мы ждем, когда сядет бабушка.
— Нашему мальчику следовало бы переодеться! — замечает она и берет в руки вилку и нож. — Приятного всем аппетита!
Они ей что-то отвечают, и все начинают есть, а я сижу не двигаясь, руки на коленях. Первой это замечает мама.
— Ты не будешь есть?
— Нет…
— Почему?
Я сморщил нос.
— Эти отбивные я есть не стану.
Бабушка застыла с куском во рту.
— Что это на тебя сегодня нашло?
— Ты их опять купила в лавке на горе!
Владимир не понимает. Он у нас в Стржибровицах ничего не знает.
— А почему в лавке на горе бабушка не может покупать? — спрашивает он. Вот я и загнал его в угол! А теперь точный удар в челюсть.
— Там продают всякую дохлятину. За килограмм мяса берут всего одну крону шестьдесят геллеров… — Тут я с невинным видом поворачиваюсь к бабушке: — Ну что, я опять угадал? Молчишь?
Бабушка и в самом деле не в состоянии вымолвить ни слова. Здорово я украсил их ужин! Я чувствую, что в этом виде борьбы не имею равных в своей весовой категории.
— Пану Корженю может ночью сделаться плохо. Ты помнишь, что было с нами на рождество?
Я нарочно называю его вместо Коржан — Коржень!
— Ну, довольно! — вдруг кричит мама, и я понимаю, что она не разрешит мне нести околесицу. — Или ты будешь вести себя за столом прилично, или…
Она не окончила. Я резко отодвинул тарелку и холодно произнес:
— Могу уйти сам. Чтоб не мешать…
Я ушел в спальню. Мама крикнула мне вслед:
— Немедленно вернись!
Я запер за собой двери.
В последнее мгновенье я услыхал его слова, но оборвал фразу, прихлопнув дверь.
— Оставь его, Милена!
Я опять разделся до самых трусов и развалился на застланной покрывалом кровати. Кто-нибудь обязательно должен прийти, взяться за ручку двери и позвать: «Гонза!» — или хотя бы заглянуть в замочную скважину.
Но они, видимо, отлично обходятся без меня. Я разглядываю обшарпанный потолок и думаю, чем мог понравиться маме этот человек?
Я не разглядел даже, какие у него глаза. Кажется, синие. Ну и ручищи! На такие надо выдавать разрешение, как на ношение оружия.
Не хотелось бы мне получить от него оплеуху. От меня осталось бы только мокрое место… Мама его, кажется, любит. Больше, чем меня?
Они ушли в кино. Вскоре ко мне явилась бабушка. Белый фартук она сняла, а вместе с ним и слащавую растерянную улыбку.
— Ты вел себя, как неотесанный грубиян!
Я отвернулся к стене. Она заметила, что я валяюсь на постели в трусах, и сказала:
— Ступай оденься! Как тебе такое в голову пришло? Что подумает Владимир?
«Она называет его Владимир, как мама», — тут же мелькнуло у меня в голове.
— Он скажет, что мы с тобой не можем справиться, что ты — балбес, которого мы не сумели воспитать.
— Он пришел не ко мне, а к маме! — проворчал я.
— А ты — мамин.
Она еще долго что-то гудела, но я не отвечал. Я думал совсем о другом.
…Я осторожно спускаюсь по отвесному склону вулкана. В руке у меня короткий щуп, на спине кислородный прибор. Мне необходимо пробиться как можно ближе к жерлу кратера, который беспрерывно извергает густой поток лавы. Там, внизу, рождаются волшебные кристаллы, я должен вырвать их у вулкана и перетащить в безопасное место. Жар становится все невыносимей. Я закрываю лицо куском ткани, которую на всякий случай держу в кармане. Несмотря на черные очки, пламя слепит меня. Еще никому не удавалось вырвать у вулкана кристаллы, у них даже названия нет. Но я не могу лезть дальше. Мне надо вернуться. Вулкан сильнее меня, моей мечты и решимости…
Мама вернулась домой около одиннадцати. Она не стала зажигать свет — наверное, чтоб не будить меня. Тихонько подошла к постели, нагнулась ко мне и шепнула:
— Гонза, ты спишь?
Я притворяюсь, будто сплю мертвым сном. Мама уходит в кухню и еще долго разговаривает с бабушкой. И тут я вдруг засыпаю. Я так и не знаю, когда легла мама.
Утром я выскочил из дому как обычно, в двадцать минут восьмого. Я бегу в школу раньше, чтоб обсудить с ребятами массу чрезвычайно важных вещей еще до того, как откроют дверь и нас впустят. Возле ворот нашего дома меня вдруг останавливает соседка и здоровается первая, я даже не успеваю буркнуть свое обычное «драсте!»
— Здравствуй, Гонзичек, — улыбается она мне, будто я — не я, а торт-эскимо, — уж не проспал ли?
— Нет, пани Мотейлкова, — отвечаю я, — я всегда так бегу! — и собираюсь лететь дальше.
Но она вдруг делает поворот направо и загораживает мне дорогу.
— Мне показалось, что у вас вчера были гости? Знакомые, да? Я ведь не ошиблась? Бабушка тащила две сумки, я ее видела, как раз после полудня! Сейчас все так дорого, продукты влетают в копеечку, разве проживешь на ее пенсию… Хорошо, хоть твоя мама прилично зарабатывает, ведь в больнице прибавка за ночные дежурства, да и больные нет-нет да и сунут немного в карманчик. Вот я и говорю — денежки-то никогда лишними не бывают!.. У вас кто был-то, Гонзичек, родственник, что ли?
Безотказно действующий скорострельный пулемет!
— Что вы, пани Мотейлкова, совсем наоборот! — отвечаю я загадочно.
Она нервно дергает плечом и переступает с ноги на ногу.
— Ну, ну, а кто же?
— Нельзя говорить… мне не велели, — уклоняюсь я.
Она поощрительно улыбается и сообщает, что умеет держать язык за зубами.
Я наклонился почти к самому ее уху и зашептал:
— Иностранец, пани Мотейлкова.
— Ну?.. — выдохнула она.
— Жутко богатый…
— Да что ты!..
— Ясное дело. Вы знаете, где Кувейт, пани Мотейлкова?
— Нет, Гонзичек, не знаю…
— На Арабском полуострове. Там добывают нефть. Вы вчера ничего не унюхали?
Она недоверчиво глядит на меня.
— Нет… А что?
— По всему дому несло… вроде бы бензином, а может, и нефтью! От них всегда так пахнет. А перстни на нем заметили? Нет? На каждом пальце вот такое колесо. Ну просто золотые оковы, пани Мотейлкова…
Она причмокнула губами и покачала головой.
— Ишь ты! — сказала она наконец, явно приглашая меня продолжить рассказ. Ее, безусловно, занимало мое сообщение.
— А деньжищ у него! Влез он в карман, а там… — Я махнул рукой, будто не осмеливаясь описать тех залежей долларов, фунтов и франков, которые таились в его карманах.
— Он к маме пришел?
Я многозначительно прищурил левый глаз:
— Конечно.
Соседка зажала рукой рот, словно страшась вымолвить ужасную догадку.
— Уж не собираются ли они… — не удержавшись, выкрикнула она.
— Собираются! Собираются пожениться! — сказал я спокойно, с такой уверенностью, словно речь шла о том, что в мясной лавке продают печенку.
— Боже ты мой! А когда?
— Через две недели, — ответил я с готовностью и добавил: — А потом мы переедем!
