— Потому что некрасивая, да?
— Да. Кажется, с нее довольно…
— А в других девчонок будете бросать?
— Ну ясно!
— Только не в нее, значит. Потому что очень добрые, да? А вы подумали, каково ей все это видеть? Думаете, она не понимает?!
— Так ведь…
— Ну то-то! Я знала, что с вами можно потолковать по-человечески.
Когда девочки, ничего не подозревая о моей дипломатии, высыпали из подъезда вместе с Пирошкой, мальчишки уже затаились за забором. Каждый наготовил целую гору снежков.
Первым бросился в атаку Лали Вида. Он, завывая, выпрыгнул из-за забора нам навстречу, его плащ-накидка развевалась, как крылья сверхупитанной летучей мыши. В этой накидке он был похож на старинного чернокнижника, но носил ее не снимая: уверял, что за границей это сейчас модно.
Мы завизжали, бросились врассыпную. Но на этот раз совершенно напрасно, потому что мальчишки метили почти исключительно в Пирошку, просто осыпали ее снежками, а кто-то даже подхватил на бегу лопату, набрал снегу и буквально выкупал ее всю. Равноправие Пирошки было утверждено как нельзя лучше: вся в снегу, она чуть не задыхалась, но зато ее глаза так и сияли! На ней и шапки уже не было, только снег, снег, везде — на голове, за шиворотом, в рукавах.
Наш учитель физкультуры видел только это, самый факт, заключительную сцену: руки мальчишек по локти в снегу, совершенно заснеженную Пирошку и меня, с удовлетворением взирающую на происходящее. Словом, коллективное замечание мы записывали себе тут же, в каморке сторожа. У Дёзё Урбана так застыли руки — он кидался больше всех, — что писать сам он не мог. Замечание в его тетрадь вписала я. В конце концов, должны же люди помогать друг другу.
А Пирошка пригласила нас на чай всем звеном. Она сказала: «На́ чай» — возможно, это диалект какой-то, но мы всем звеном посмеивались над этим два дня кряду. А еще смеялись, представляя, как мы чинно рассаживаемся вокруг белого стола, прилично беседуем и попиваем горячий чаи, стараясь не прихлебывать громко. У нас в классе, к счастью, приглашения были не в моде. Хотя при этом разговоры о еде и всякого рода яствах велись постоянно. Создавались целые группировки по принципу обмена завтраками. Меняться полагалось не глядя — чужой завтрак был хорош уже тем, что ты никогда не знал, какой он, из чего. В седьмом классе человек уже сам готовит себе бутерброды в школу и, естественно, не слишком много внимания уделяет разнообразию пищи. Хлеб с салом — неделя, хлеб с маслом — другая, хлеб с вареньем — пока не кончится банка… Бывало и так, что в какой-то день у всех оказывался хлеб с вареньем. Тогда все громко возмущались, сетовали на полное отсутствие фантазии друг у друга; иной раз это приводило даже к перегруппировке: создавались новые содружества, появлялись новые варианты завтраков. Но, конечно, не надолго́. Да в том-то и был весь интерес.
Каждый день на последней переменке только и было разговоров, что про обед да про то, кого какие блюда ждут дома. Иные к этому времени так проголодаются, что готовы чуть не разорвать каждого, кто заговорит о еде. И в «мотеле» мы всегда что-нибудь жевали. Но все это было совсем другое, обыкновенное. Официально на чай нас никто еще не приглашал.
Мы сразу решили, что вдесятером в дом не ввалимся ни в коем случае. К тому же одних ждал еще какой-нибудь частный урок, другие просто не захотели пойти. Так что остались мы четверо: Кати Секей, Андриш, Дёзё и я. По мне, так было даже лучше.
Уже по дороге мы нахохотались вволю из-за подарка. Кати доказывала, что мы должны купить Пирошке цветы: так полагается, когда идешь в гости. Но по дороге нам не попалось ни одного цветочного магазина — Пирошка жила в темном узеньком переулке. Там была только табачная лавка да распивочная. Андриш хотел было купить колоду карт, а Дёзё предложил котлеты — в окне распивочной была выставлена порция котлет. Наконец купили каштанов, они были еще дорогие: три штуки форинт. Мама, когда я рассказала ей про Пирошку и полученное приглашение, дала мне десятку: она радовалась, что у меня наконец появились друзья. Мы израсходовали на каштаны всю десятку.
Оказалось, у Пирошки была тетя, которая жила с ними постоянно. Звали ее тетя Аннушка; она была очень славная, совсем маленькая, кругленькая. Она беспрерывно сновала взад и вперед, суетилась вокруг нас, будто паровичок. Большую часть недели тетя Анна и Пирошка жили вдвоем: родители Пирошки, болгары-огородники, работали допоздна. Хозяйство находилось далеко, ездить туда нужно было местным поездом. Иной раз там и ночевали, особенно летом, когда поливать надо на рассвете. Пирошка тотчас пообещала, что весной мы все туда съездим, а если понравится, хоть каждую субботу будем ездить. Она так нам обрадовалась, что, кажется, с удовольствием оставила бы у себя хоть навсегда. А тетя Аннушка уже в дверях начала кормить нас только что испеченными пышками: они были удивительно крохотные, будто нарезанные наперстком. Только об одном она нас попросила — снять туфли, потому что на улице грязь, а ей уже трудно убираться. Мы послушно сняли обувь, поставили рядком на каменном полу кухни. Андриш шепнул мне мимоходом: «А вдруг какой-нибудь зайчик нам подарок сюда положит, пока мы чай будем пить?» Андриш вечно путает праздники: пришлось объяснить ему, что подарки в ботинок кладет Микулаш [9].
Мы пили чай. В одних чулках. Тетя Аннушка напекла массу вкусных вещей. Завтра ребята, слушая наши рассказы о чаепитии у Пирошки, лопнут от зависти! Потом мы стали низать бисер.
Вот это было неожиданностью — заранее придуманная программа развлечений. Тетя Аннушка в молодости зарабатывала на хлеб, вышивая бисером. Теперь она уже давным-давно не работает, даже дома, для собственного удовольствия, — глаза плохи стали. Но бисера осталось у нее видимо-невидимо. Каждый из нас получил иголку, нитку, зажгли большую люстру. Мы сидели в океане света и с увлечением нанизывали бисер. Андриш, правда, отлынивал и даже проглотил бисеринку на спор; я слышала, как Дёзё его подначивал: «Слабо́, не проглотишь!» Андриш, конечно, проглотил — против такого ему было не устоять.
Потом появился старший брат Пирошки, мы и не знали, что у нее есть брат. Это
