Новости кончились. Папа повернулся ко мне:
— Всего, чего добились для людей вроде нас, добились борцы, Бобби Бернс. Борцы, которые не отступали и не нагибали голову, которые смотрели угнетателям в глаза и говорили: так продолжаться не может.
Закашлялся. Глотнул воды. Мне показалось или он правда стал меньше, тоньше? Или это болезнь, неведомо какая, вцепилась в него своей хваткой?
— Запомни это, — говорит. — И запомни другое: бывают времена, когда нужно продолжать бороться.
— Запомню, — говорю.
— Молодчина.
Мы одновременно потянулись друг к другу. Руки встретились в воздухе между стульями.
— Молодчина, — повторил он.
«Я тебя люблю, папа, — сказал я про себя. — Люблю тебя. Люблю».
На следующий день я впал в полное безрассудство. Папа болен. Мир того и гляди погибнет. Хотелось встать и успеть побороться до того, как опустится тьма. По дороге в школу я все время чувствовал, как внутри нарастает гнев, чувствовал от этого какую-то странную радость, странное отчаяние.
Выходим из автобуса — я взял Дэниела за локоть.
— Может быть, этот день станет для нас последним, — говорю.
— Может, и станет, — отвечает.
Смотрим друг на друга.
— И что? — Это мы одновременно.
— Давай все сделаем как надо, — говорит. — Решительно и храбро.
Стиснули друг другу руки, а потом вошли в школу и давай и дальше в том же духе. Ребята смотрят, пихают друг друга локтями, перешептываются. Бобби Бернс, говорят. Кто бы мог подумать? Бобби Бернс и Дэниел Гауэр, новенький с юга. Закончилось все в итоге на мне. После обеда я положил фотографию Любоку на стол. Видели все, кто был в классе.
— Значит, правда, — говорит Дороти Пикок. Уставилась на меня. — Это действительно ты.
Я кивнул:
— Угу. Я.
— И я, — говорит Дэниел.
Тут вошел Любок и все увидел. Полная тишина. Все остальные смотрят на нас во все глаза. Любок взял фотографию за уголок, будто брезговал. Глянул на нас. Говорить ему ничего не понадобилось. Я весь дрожу, сердце бухает, лицо горит, а внутри бушует какой-то восторг. Дэниел встал. Я встал с ним рядом.
— Я, — сказал Дэниел.
— Мы оба, — поправил я.
Любок хмыкнул.
— Значит, ты эта мразь, — говорит. Скрючил палец. — Давай за мной.
Кабинет Грейса. На стене, рядышком, висят распятие и его диплом Лидского университета. На полке пук красных цветов. Статуэтка Мадонны в маленьком гроте, вырубленном в стене. На столе — пачка фотографий Тодда и его хлыст. Голос спокойный, почти ласковый.
— Роберт Бернс и Дэниел Гауэр, — говорит. Улыбнулся Любоку — тот стоит у него за спиной. — Странная парочка, да, мистер Любок?
— Странная, — говорит. — Но такая мразь…
— Именно, — говорит Грейс. — Заблудшие и падшие отыщут друг друга, вне зависимости от своего происхождения.
Я посмотрел на Богоматерь, на змею, что извивалась в агонии у ее ног. Посмотрел на Тодда на фотографии, на ниточку слюны между его оскаленных зубов.
Грейс пролистал какие-то бумаги.
— Твой отец, — говорит мне, — работает в доках.
— Да, — отвечаю.
Любок как двинет меня костяшками пальцев.
— Да, сэр, — поправляюсь.
— И что он на все это скажет?
— Я не знаю, сэр, — говорю.
— Не знаешь?
— Да им наплевать, — говорит Любок. — Этим-то. Этим, из Кили-Бей…
— Рабочий класс, — говорит Грейс. — Низы общества. Может, то, что они готовы получать нормальное образование, — чистая выдумка. Ты что думаешь, Бернс?
— Я не знаю, сэр.
— Не знаешь? А что скажешь, если у тебя останется одна дорога в жизни — в доки вслед за отцом?
— Да я не против, сэр, — говорю.
— Ну, это легко устроить. Вокруг достаточно заведений, куда тебя возьмут, когда мы тут с тобой закончим. Заведений, откуда одна дорога — в доки и другие подобные места.
Согнул хлыст обеими руками.
— А вы, мистер Гауэр, — продолжает, повернувшись к Дэниелу. — Как я вижу, вы оказались настоящим змием-искусителем. Понятное дело, что вам, как бы оно ни обернулось, никакие доки не грозят. Полно заведений, которые еще передерутся за право вас принять. Ваш отец…
— Он мне помог, — вдруг вставил Дэниел. — Он отпечатал эти фотографии.
— Ах, ну да, конечно. — Развел руки, улыбнулся мне. — Рядом с твоим домом, прямо на берегу, завелось гадючье гнездо, Роберт Бернс. И они отравили тебя своим ядом. Сбили с пути истинного.
— Довели до греха, — прошептал Любок. — Подтолкнули к самым вратам дьяволовым.
— И ты думал, что этот мальчик может стать тебе другом? — говорит Грейс. — Ты вообразил себе, что, когда тебя поймают и накажут, он останется с тобой рядом? Ничего подобного, Роберт Бернс. Больно уж переменчивы его привязанности и пристрастия. Ты для него просто игрушка. Ты будешь работать в доках, ходить в комбинезоне, будешь через решетку таращиться на улицу, а твой приятель мистер Гауэр будет стоять снаружи с фотоаппаратом. И сделает прелестный снимок: ты за решеткой. Прекрасно отобразит разочарование в твоем взгляде. Уловит тоску в твоем сердце. Поймает боль в выражении твоего лица, в твоей позе. Красивая с тебя получится фотография на потребу людей из высшего общества, Роберт Бернс.
Дэниел щелкнул языком:
— Чушь он несет. Не дай ему себя запугать, Бобби.
Любок ткнул его под ребра. А Грейс вдруг протянул через стол руку и сорвал у Дэниела с лацкана значок.
— Не имеете права, — сказал Дэниел. Указал на фотографии. — И на это тоже. Нельзя бить детей.
Грейс так и вспыхнул:
— Это твой отец так говорит?
— Мой отец знает, что это так.
— По счастью, мы здесь придерживаемся других взглядов.
Грейс взял хлыст, встал, обошел вокруг стола.
— Не прикасайтесь ко мне, — сказал Дэниел.
Грейс потянулся к нему.
— Ты еще смеешь мне указывать? Стой спокойно! — прошипел он.
Дэниел повернулся к двери, но Любок удержал его.
— Тварь трусливая! — говорит. — На тайные пакости у него мужества хватает, а как дошло до наказания — так в кусты.
Дэниел вывернулся из-под его руки. Плюнул на пол.
— А вы — фашисты и свиньи. Идем, — говорит. — Пошли отсюда, Бобби.
— Стоять! — говорит Грейс.
Я стою неподвижно. Знаю, что нужно бежать вместе с Дэниелом, но стою. Любок снова попытался схватить Дэниела, но Грейс покачал головой:
— Отпустите его, мистер Любок. Он больше никогда не покажется в этих стенах.
На пороге Дэниел помедлил. Посмотрел мне в глаза.
— Увидимся вечером на пляже, Бобби, — говорит. И как сожмет кулаки. — Мы поступили правильно. Ты это знаешь. Не забывай.
И вышел.
Грейс улыбнулся:
— Как я и говорил. Змий уполз. Итак, Роберт Бернс.
Я протянул руку, тут раздался тихий стук в дверь.
Любок открыл. Вошел Тодд.
— Вот ваш мучитель, — говорит Грейс. И протягивает Тодду хлыст. — Не изволите ли…
Тодд головой покачал.
— Нет, спасибо, сэр, — бормочет. — Это ваша епархия.
Посмотрел на меня — жестокий, безмозглый человечишко. Кажется, даже и не узнал. Сразу же отвернулся.
— Извинись, — говорит Грейс.
Я молчу.
— Ты должен извиниться перед мистером Тоддом, причем от чистого сердца, — говорит Грейс.
Я протянул руку. Молчу. Думаю о папе. Пусть он поправится, шепчу про себя. Избавь его от боли.
— Извиняйся.
Губы мои не раскрылись.
Взметнулся хлыст. Я ахнул от боли. Слезы навернулись. Посмотрел Грейсу в глаза, когда хлыст взметнулся снова. Я — борец. Я способен вытерпеть боль, которую он мне причинит. Наказание только сделает меня сильнее. Он приказал мне извиниться. Губы мои не раскрылись.
Мне сказали, что о случившемся доложат епископу. Он решит мою судьбу. Кроме того, по этому поводу соберется педсовет. Мне надлежит оставаться дома, пока за мной не пришлют. Я должен сходить на исповедь к своему священнику. Описать свои прегрешения родителям. Осмыслить, какой урон нанес мистеру Тодду, всем ученикам, своим видам на будущее и своей душе. Мне дали записку, чтобы я отнес ее домой. Грейс, когда писал ее своим убористым черным почерком, приостановился, посмотрел на меня.
— Твои родители хорошо читают? — спрашивает.
Мне в ответ захотелось схватить хлыст и броситься на него. Меня затрясло от горя и гнева. В окно я увидел, что из-за автомобильной парковки на нас смотрит мисс Бют — голова наклонена набок, подбородок подперт ладонью. Грейс накрыл записку промокашкой, потом положил в конверт.
— У тебя есть последняя возможность извиниться, — говорит.
Губы мои не раскрылись. Я взял записку и попятился прочь из кабинета, в коридор. Промчался по школе.
Ученики высовывались из классов. Я видел, как учителя пытаются их обуздать, вернуть к работе. Слышал вопли. Представлял себе их слова: не смотрите. Не берите с него пример. Сами видите, что бывает с теми, кто погряз в грехах. Я выскочил на улицу и ощутил такую свободу, такой триумф. Потер руки, и боль быстро унялась. В голове точно вихрь крутился. Я станцевал во дворе какой-то буйный танец, а потом выскочил со школьной территории в студеный октябрьский день. Я бежал домой той же дорогой, которой ездил на автобусе, — сперва по тротуарам, потом по обочине, потом через заросли берез, сосен и боярышника вдоль дороги. В небе так и кружили жаворонки и чайки. Я пел сам для себя, будто какая-то безумная птица, — свистел, ухал, размахивал руками. Я чувствовал запах моря, слышал море, видел вдали вышку маяка. Все вокруг блестело под низким солнцем: скошенные поля, коричневая земля, полыхающие листья, — а небо было льдисто-голубым. Я мчался сквозь темные тени, вылетал под ослепительный свет. И орал в восторге:
