— Они вернулись, Бобби, — сказал Джозеф.
Я обернулся и вижу: в окнах свет, а внутри движется темная фигура.
Медленно, молча бреду по песку. Входную дверь открыл, считай, без звука. Считай, и не дышу. В гостиной — никого. В камине трещат поленья. Слышу — ходят по кухне. Пахнет жареным беконом, чайник закипает. Тут мама запела:
По волнам по вольным,
По вольным, по вольным,
По волнам на лодке
Мой милый плывет…
А потом — снова, без слов, выше и нежнее. И как рассмеется.
— Ты что, не можешь подождать, пока я тебе положу?
Папа только причмокнул.
— Вкусно! — говорит.
Потом умолкли, а потом — еще тише:
— Вон ты какой большой и здоровый! — говорит. Хихикнула. — Иди-ка попробуй отыскать нашего Бобби. Скажи ему, что ужин на столе.
Папа вышел из кухни, встал в дверях.
— Вон он, явился не запылился, — говорит. — Черный прямо как асфальт. Ты чем это там занимался, парень?
Я моргнул. Говорить не могу. Он ухмыляется:
— Да еще и язык проглотил!
— Папа, — говорю.
— Ну, я за него.
— С тобой все хорошо? — говорю.
— Лучше некуда.
Тут она сзади к нему подошла. Отвела с лица волосы, улыбается мне.
— Но… — говорю.
— Что еще за «но»? — говорит.
— Но ты же кашлял, и все эти анализы, и…
— Они ничего не нашли.
— Ничего?
— А то я и без них не знал. Ничего. И я знал с самого начала.
— Но… Но…
Мама кивнула.
— Это правда, — говорит. — Совсем ничего.
— Вирус, небось, какой, — говорит папа. — Или залетный микроб, который теперь двинул дальше, ищет другое тело, где перекантоваться.
Она его обняла. Папа говорит:
— Так, ладно, иди-ка смой всю эту грязищу, пока я не съел и свой ужин, и твой.
Я — в ванну. Повытягивал занозы из ладоней и запястий. На коже остались капельки крови. Я умылся мягким белым мылом, отскреб всю грязь. По окну скользнул луч маяка — один раз, другой, третий. Я заглянул себе в пустые зрачки, черные как ночь. Попытался подумать, но никаких мыслей не было.
— Спасибо, — прошептал.
Он мне не ответил. Может, и некому отвечать. Может, просто ничего нет и так оно продолжается от начала времен. Снаружи, у берега, кто-то рассмеялся — может, Лош, а может, Йэк. Потом зазвенел Айлсин голос.
— Спасибо, — повторил я.
— Бобби! — Это папа. — Я за твою порцию принялся.
Сидим за столом, едим яичницу с беконом и помидорами, запиваем чаем. Мама напевает «По волнам по вольным». Папа положил кусок бекона между двумя кусками хлеба, отправил в рот, слизал жир с подбородка. Время от времени мы тихо смеялись. Мама сказала, что автобус из города пришлось ждать целую вечность, а когда он пришел, там не было мест. Она собиралась написать жалобу — пусть где надо с ними разберутся.
— Это уже не смешно, — говорит.
И все подливает чай в чашки. А папа все улыбается и улыбается — так ему нравится еда, так ему нравится с нами. Под окном протарахтела тележка, мелькнули тени Спинков. Я заметил, как по нам пробежали блестящие Айлсины глаза. Когда они ушли, костер Джозефа сделался будто гора на фоне моря.
Мама нагнулась, поцеловала меня.
— Ну что, сынок? — говорит. — Как там сегодня в школе?
И я стал подыскивать слова, чтобы соврать, — и не нашел.
Нагнул голову и все рассказал. Закончил, поднял глаза.
— Так придумал это все Дэниел? — уточнила мама.
— Но я сам решил, что присоединюсь к нему.
— А этот мистер Тодд? Не может быть, чтобы он…
— Может, — сказал папа. — Я много встречал типов вроде этого твоего Тодда.
Мама погладила меня по голове.
— Ты… — говорит. — Почему надо было так все для себя усложнять?
Папа постучал меня по черепушке:
— Слишком много тут всякого происходит, вот почему.
— А почему ты сразу нам обо всем не сказал?
— Простите, — говорю.
— За то, что ты сделал? — спрашивает папа.
Я вздохнул.
— Нет, — отвечаю.
— Вот и молодчина. Не для того мы воевали, чтобы всякие мистеры Тодды распускали руки.
Они переглянулись.
— Образование не только в том, чтобы читать книги и писать в тетрадках, — говорит папа. — Есть древние битвы, в них нужно сражаться.
Мама щелкнула языком.
— Битвы! — бормочет.
— Угу, — сказал папа. — Ты знаешь это не хуже меня; знаешь и то, что правда на его стороне.
Включили телевизор — посмотреть новости. Нас от них затрясло. Русские корабли не повернули обратно. Американцы готовились их потопить. Все ядерное вооружение в США было приведено в боевую готовность. Русское, надо думать, тоже.
Дин Раск, американский министр иностранных дел, давал интервью.
— Столь серьезного кризиса в истории человечества еще не было, — говорит.
— Нужно пытаться сохранять спокойствие, — говорит.
Пожевал губы.
— Мы стоим у адских врат, — говорит.
Мама прижала меня к себе.
— В школу ты в любом случае не пойдешь, — говорит. — Не в такие тревожные дни.
А потом мы просто сидели все рядом, слегка прижавшись. Море ревело. Пламя шипело в очаге. День догорал.
— А задолго нас предупредят? — спросила мама.
— За несколько минут, — говорю. — Или секунд.
— Вообще не предупредят, — говорит папа.
Я увидел силуэт Джозефа — он брел к костру на берегу. По нему пробежал свет маяка.
Мама прижала меня к себе еще крепче.
— Не выходи из дома, — говорит.
В ту ночь мне было не заснуть. И всему миру было не заснуть тоже. Я сидел рядом с лампочкой из Лурда. На меня в испуге таращилось мое отражение. Я сложил ладони трубой и уставился на себя. Следил за вращением маяка, и прямо на моих глазах свет начал замедляться. Пополз от моря в сторону суши. Потом остановился, замер. И совсем погас. Впервые за все время маяк стоял темный, недвижный. Дыхание было поверхностным, сердце билось медленно и негромко. Из соседней комнаты — ни звука. Я представил, как они лежат там рядом, держась за руки, полузакрыв глаза, — вслушиваются, ждут.
Я вырвал из тетрадки несколько страниц и стал писать:
«Кили-Бей. Крошечный уголок мира. Для вселенной — ничто. Так себе местечко, угольный пляж возле угольного моря. Я знаю: не нам что-либо менять. Может, и вообще никто ничего изменить не в силах. Что бы ни случилось, звезды будут сиять как прежде, солнце будет светить как прежде, а Земля — вращаться в черной пустоте. Но я живу именно здесь, и здесь живут люди, которых я люблю, и все то, что я люблю, — тоже здесь. Мама и папа. Айлса Спинк, и мистер Спинк, и Лош, и Йэк. Их пони Уилберфорс. Олененок, с которым случилось чудо. Джозеф Коннор, его мама и папа. Дэниел Гауэр, его мама и папа, Макналти в дюнах. Крабы, моллюски, улитки из луж в камнях, вода, стайки рыб в море, тюлени, дельфины, которых мы иногда видим, медузы, все песчинки до последней, все до последнего кусочки угля. Хлипкое кафе на пляже, „Крыса“, почта, сосны, маяк, его вращающийся прожектор, дюны, дачные домики. Лисы и барсуки, олени и крысы, кроты и полевки, черви и многоножки, и гадюки, которые летом выползают на тропинки, осы и пчелы, бабочки и мотыльки. Вороны и коноплянки, жаворонки и чайки. Куры и яйца, горох, помидоры и малина. Хризантемы, боярышник, остролист, березы. Всё мне не перечислить, но ты спаси их. Если все это можно спасти, наверное, можно спасти и все остальное. Спаси Дигги, Кола, Эда и Дорин. Спаси Любока, Тодда и Грейса. Спаси добрую мисс Бют. А возьми меня. Если кем-то нужно пожертвовать, возьми меня. Я живу в Кили-Бей рядом с маяком, рядом со всем, что я люблю. Мое окно — то, где стоит лампочка из Лурда. Меня зовут Бобби Бернс. Возьми меня».
Меня разбудило солнце. Оно было мутно-желтым, выглядывало из-за края моря. Рука моя лежала на локте. Тело болело. Я посмотрел вокруг — где там пламя и столбы пыли, но ничего не увидел. Сложил листки из тетрадки, засунул в карман, пошел вниз. Поставил чайник. Мама бесшумно подошла босиком сзади, обняла меня.
— Доброе утро, Мятежное Сердечко, — говорит.
Папа тут как тут. Обнял нас. Включил радио, а там говорят, что над Кубой сбили американский самолет, и… Папа взял и выключил. Вдохнул поглубже, постучал себя по груди. В кране больше не урчит, считай, кучу денег сэкономили, говорит. Можно откладывать на отпуск. Мама как рассмеется и говорит: поехали в Австралию! Может, лучше в Скарборо? — Это папа. Позавтракали. Папа хрустел тостом и говорил, что хочет поскорее выйти обратно на работу. Подмигнул. И этого парнишку нужно поскорее обратно в школу. И крышу нужно поскорее залатать, — это мама, — и двери покрасить до наступления зимы, и окна заделать до холодов, и… Говорит мне — ешь, а я не могу.
Полизал меду с ложки, которую она мне протянула. Глотнул чаю из чашки, которую она мне протянула. Назвала меня славным парнишкой. Папу назвала славным тоже. Начала петь «По волнам…», но остановилась на полуслове, и мы все давай прислушиваться к миру, но ничего не услышали.
