насекомые в панике расползлись по всему его телу, безжалостно кусая.
Малышка отчаянно закричал, вскочил, сорвал с себя пань и отбросил ее к двери, из-под которой выползали всё новые и новые муравьиные полчища, растекаясь в темноте по всему полу.
Крики Айао подняли на ноги остальных детей. Встревоженные родители, тетка и дядя выбежали из своих хижин, выстроенных вокруг площадки, где вся семья в хорошую погоду вечером собиралась к ужину. Нам [2] Алайя, которая из-за ревматизма почти не могла двигаться, оставшись одна в доме, не переставала спрашивать, что случилось.
В страхе, что кому-то из детей угрожает опасность, все взрослые, еще толком не проснувшись, бросились сломя голову к большой хижине. Айао, совсем голый, бегал взад-вперед, стараясь сбросить с себя муравьев, которые облепили все его тело и больно кусались. Мать схватила пань мальчика, сплошь покрытую насекомыми, и с громкими проклятиями, взывая ко всем богам и духам Югуру, стала с силой трясти ее. Родные и двоюродные братья и сестры Айао, не отставая от взрослых, топтали муравьев ногами. Но меньше их от этого не становилось. Неисчислимая рать все ползла и ползла...
Вдруг Киланко осенила мысль, как покончить со всей этой муравьиной армией. Огонь в очаге, сложенном из четырех камней, на котором целый день варили масло из плодов масличной пальмы, уже давно потух. Но под большим котлом, наполненным красноватой жидкостью, еще теплился пепел. Он-то и привлек внимание Киланко. Затянув покрепче свою пань, Киланко быстрым движением выхватил из очага пепел и высыпал его на порог хижины. Среди муравьев началась настоящая паника. Послышался хруст загоревшихся насекомых. Дорога им была отрезана, и они больше не ползли в хижину. Тогда Киланко решил покончить с остальными. Он высыпал на пол еще несколько совков горячего пепла, и еще одна партия муравьев мгновенно истлела.
Поскольку непрошеные гости не умели пятиться и не могли быстро, как военный патруль, сделав пол-оборота, повернуть назад, они начали в панике громоздиться друг на друга.
Под конец пришлось обрызгать водой весь пол хижины и тщательно подмести его, чтобы нигде не осталось ни одного муравья. Только тогда все улеглись и спокойно проспали до самого утра.
— В следующий базарный день в Афежу́ я куплю вам всем по матрацу, — сказал Киланко своим детям после этого случая.
Айао приоткрыл один глаз. Сквозь щель под дверью пробивался мягкий свет восходящего солнца. С первыми его лучами вся окрестность огласилась громким пением петухов. Один из них особенно старался. До Айао доносилось квохтанье наседок, то мерное, то протяжное, попискивание цесарок, крики напыщенных индюков. Крякали утки. Вдалеке, заглушая все остальные звуки, не переставая блеяла коза.
Мальчик встал, зевнул и потянулся так, что хрустнули косточки. Он хорошо выспался и чувствовал себя прекрасно. Первый раз в жизни он проснулся сам, без того, чтобы кто-нибудь из старших потянул его с постели, громко приговаривая: «Ты что, так и будешь спать до вечера?»
Айао ощупал свою пань, разрисованную по мотивам сказки «Людоед и батат» [3], чтобы проверить, не намочил ли он постель, как это с ним иногда случалось, когда ему снились страшные сны.
Нет, на этот раз все оказалось в порядке. Айао старательно скатал циновку и положил ее в угол хижины. Труднее было справиться с матрацем. Так же, как и матрацы братьев и сестер Айао, он был сделан из связок тростника. Изготовление такого матраца — дело нелегкое. Айао видел однажды, как это делала бабушка его подружки Анату́, нам Сикиди́. Ему шел тогда шестой год, а Анату была на год его старше.
...В тот день нам Сикиди собралась на болота, протянувшиеся, насколько хватал глаз, по ту сторону Югуруны — горы, от которой еще в далеком прошлом пошло название деревни.
— Я иду резать тростник, ты пойдешь со мной, Анату? — спросила старая Сикиди.
— А можно Айао взять с собой? — спросила Анату так ласково, что бабушка тут же согласилась.
И вот старая Сикиди вместе с детьми отправилась на болота. На обоих ребятишках были только коротенькие рубашонки без рукавов из набивной ткани. И если бы не бритая головка Айао и не заплетенные в косички волосы Анату, нельзя было бы разобрать, кто из них мальчик, а кто девочка.
В длинной набедренной повязке и в кофте, бабушка Сикиди, семидесятилетняя женщина среднего роста, крепкая, стройная, как и большинство африканок, шла позади ребятишек. Грудь ее, вскормившая многих детей, казалась под кофтой совсем плоской. На голове нам Сикиди белел, повязанный наподобие тюрбана, платок, из-под которого выбивались мелко вьющиеся седеющие пряди волос.
У бабушки Сикиди была гордая осанка и острый смеющийся взгляд. Она казалась строгой, но в то же время и доброй. Легкой походкой она шла позади Айао и Анату, держа в руке серп, который сама наточила о кусочек гранита, что хранился с незапамятных времен во дворе ее дома.
— А тростниковое болото глубокое? — спросил Айао у Анату.
— Сам увидишь.
— Воды там по шейку, как на реке, где мы ловим рыбу?
— В болоте не так уж много воды, там грязь.
— И можно увязнуть?
— Бабушке вода только ноги закрывает.
— А нам тогда будет по пояс.
— Не утонем, не бойся.
— Я-то умею плавать.
— Я тоже. Ты же видел, как я плавала, когда мы вместе ловили рыбу.
— Видел, только я плаваю дальше тебя.
— Это потому что...
— Никогда не надо заплывать слишком далеко, — вмешалась бабушка Сикиди.
— Л еслп вдруг вода поднимется? — спросил Айао.
— В тростниках вода никогда не поднимается, а если поднимается, то совсем ненамного, — ответила нам Сикиди.
И вот они пришли. Айао первый раз попал в эти места, хотя издалека частенько любовался болотом — плоской равниной, залитой по ночам масленистым светом луны. Он любил слушать кваканье лягушек и разноголосый концерт жаб. Братья и сестры Айао говорили, что все эти звуки доносятся с болот. А теперь Айао шагал по воде, среди тростников, и не видел ни одной лягушки. Он слышал только, как чавкала зеленая тина под ногами бабушки Сикиди, Анату и его самого. Тростник блестел под мягкими лучами солнца. Верхушки стеблей то темнели, то светлели, и казалось, что легкая дрожь пробегает по тростниковым зарослям.
Нам Сикиди нагнулась и принялась за работу. Раздался короткий, сухой треск, и срезанный тростник упал в воду. С величавым спокойствием, которое придает человеку старость и жизненный опыт, она продвигалась
