— Ты всё ещё в ванной?
Эх, не знает мама, что в эту минуту в Серёжкиной душе творится!
— Иди сюда, мальчик к тебе пришёл.
Мальчик оказался Олегом.
— У меня золотая рыбка есть! — похвалился Серёжка.
Глаза Олега загорелись.
— Где?
Серёжка повёл его в ванную. Там уже была мама. Она принесла зачем-то кухонный нож с толстым черенком и выложила на решётку одну рыбину.
— Золотой линь, — с ходу определил Олег. Он здорово разбирался в рыбах. — Изжарить — так очень вкусно получается.
— А мы её сейчас и пожарим, — сказала мама. — Усыпить её только надо раньше.
Мама вдруг принюхалась, крикнула: «Молоко!» — и убежала к плите.
— Помочь, что ли? — Олег обрадовался, что может показать свою умелость, и взял нож за кончик лезвия.
Серёжка, не раздумывая, согласился. Ему ещё никогда не приходилось видеть, как усыпляют рыб.
Олег поднял на ладони линя и коротко, сильно ударил черенком по плоской голове.
— Первый готов! — И опять ударил черенком. — Второй готов!
Серёжка бросился спасать свою золотую рыбку.
— Подержать хочешь? Ну держи. И-эх!
Золотой красавец задёргался в Серёжкиных руках. Упругими волнами пробежали от головы к хвосту судороги. В золотой груди, прямо под пальцами, что-то отчаянно забилось.
«Сердце!»
Серёжка онемел. Внутри сделалось холодно, будто проглотил большой кусок льда.
Сердце золотого линя ударилось ещё раз, другой и остановилось.
— Третий готов.
Выронив мёртвого линя, Серёжка кинулся вон, вбежал в комнату, упал на диван и разрыдался. Он ещё никогда не плакал такими слезами. Впервые в его руках, при его участии оборвалась жизнь. Рыбья, но — жизнь! И это было ужасно, чудовищно, несправедливо.
Пришёл Олег, за ним — мама.
— Ты чего? Ты чего? — допытывался Олег.
Мама лихорадочно ощупала сына с ног до головы.
На Серёжке не было никаких ран. Снаружи.
— Ему линя жалко стало, — первым догадался Олег. — Вот чудило!
— Правда? — Мама облегчённо вздохнула и погладила Серёжку по русым волосам. — Глупенький! Разве класть на сковородку живую рыбу лучше?
«Хуже! Всё хуже!» — попытался крикнуть Серёжка, но слёзы заливали лицо, душили горло.
Олег попробовал отвлечь его. Серёжка был знаменит во дворе тем, что мог пересказать всего «Чапаева».
— Как бородач пленный говорил? А, Серёжка?
Обычно Серёжка произносил дрожащим голосом: «Брат Митька помирает. Ухи просит». Сейчас он не хотел и не мог говорить. Ни о чём.
— «Брат Митька помирает. Ухи просит», — напомнил Олег. — Слыхал? Ухи просит! А уха, известно, без рыбы не бывает. Вообще лучше ухи нет ничего. Перед смертью и то не котлету какую-нибудь несчастную человек просит, а уху!
— Ладно, Олег, — торопливо сказала мама. — Ты иди пока. Он успокоится и выйдет.
— Пожалуйста, — обиделся Олег и ушёл. Он нарочно задержался под открытыми окнами и громко сказал: — Подумаешь, нежности!
Серёжке не хотелось прослыть неженкой и плаксой. Он перестал рыдать, но слёзы ещё долго стояли в горле.
— Глупенький, глупенький малыш мой! — ласково приговаривала мама, прижимая к себе всхлипывающего Серёжку.
Она ошибалась, по привычке называя его малышом. В этот день Серёжка задумался о жизни и смерти — основных вопросах бытия, которые всю свою историю решает и не может решить человечество.
Не удалось сразу решить вековечный вопрос и Серёжке.
Дом просыпался от звона будильника. Серёжка выходил с отцом во двор и делал зарядку. Позавтракав, отец уезжал на службу, а Серёжка шёл гулять.
Ребята уже съехались после каникул. Скоро в школу. Серёжке тоже идти. В первый раз. Всё уже давно приготовлено для школы: форма, книжки, тетради, ручка, карандаши. Отец подарил прозрачную «командирскую линейку» и совсем новую кожаную полевую сумку. От портфеля Серёжка отказался: с портфелями только девчонки ходят.
Вот и Галке из соседнего подъезда купили портфель. Девчонка! Притом вреднющая. И неграмотная! Серёжка всё-таки читать умеет. Если бы он жил в Ленинграде или Севастополе, давно бы хорошо читать научился. Там пройдёшь из конца в конец одну улицу и сразу все буквы встретишь. Не то что в гарнизоне. Вывесок раз, два — и обчёлся: «Продовольственные товары», «Промышленные товары», «Парикмахерская», «Дамский зал», «Мужской зал», «Гарнизонная баня». Ещё две-три вывески, и всё. Кроме того, всюду ещё и одинаковые строчки: «Военторга № 1». «Промышленные товары Военторга № 1», «Парикмахерская Военторга № 1», даже баня — «Военторга № 1». Как будто в гарнизоне несколько бань или пять военторгов! Недавно открыли двухэтажный универмаг. И опять — «Универмаг Военторга № 1». Только на здании гарнизонного клуба нет «Военторга № 1». Просто: «Дом офицеров».
В Доме офицеров показывали кино. Приезжали в гарнизон и артисты из областного города и московские. Плохо только, что кукольного театра не бывало. Но это не такая уж беда: кукольные спектакли по телевизору посмотреть можно. Но телевизор лишь вечером работает.
Олег копался с удочками. На рыбалку готовился.
— Как жизнь? — спросил он безо всякого интереса.
— Нормально, — ответил Серёжка и присел рядом на корточки.
— Дал одному, — как бы между прочим сообщил Олег, распутывая зелёный клубок лески, — раз закинул, и вот, пожалуйста, «борода».
Серёжка знал, что «борода» — это когда леска у спиннинга запутается. Олег каждый день тренировался в поле. Что поделать, когда до ближайшего озера сто километров?
— Насмерть запуталось! — Олег ловко сдул с кончика носа каплю пота и отложил зелёную «бороду». — Ох, тоска дикая! — и с этими словами легонько толкнул Серёжку в плечо.
Серёжка опрокинулся на спину, а Олег захохотал. Дать бы ему за такие шутки! Попробуй… Олег уже в пятом классе будет учиться.
Скучно. Воздух струился, как над костром. В конце асфальтной дороги чудилась лужа. Мираж.
— Правда, что на Крайнем Севере и летом прохладно?
Трудно Олегу представить, что есть на земле места, где не бывает жары. Он жил здесь вечно, со времён ВРИО-де-Раздолья. И никогда никуда не выезжал. Даже в Заполярье.
— Правда.
— Расскажи чего-нибудь про Север! Ты здорово рассказываешь.
Олег явно льстил Серёжке. Никакой он не рассказчик. Память, это верно, у него крепкая.
Серёжка вспомнил лютые морозы, пургу, полярную ночь.
— Правда, что там за железо руками взяться нельзя? Намертво примерзают?
Примерзают ли голые руки, Серёжка не знал, а язык…
Наташа как-то сказала, что, если прикоснуться языком к дверной ручке, язык прилипнет. Серёжка не поверил. «Значит, я вру? Вру? Да?» — возмутилась Наташа и в доказательство своих слов лизнула белую от инея ручку двери. Вернее, она не лизнула, а только дотронулась кончиком языка и тотчас рванулась назад. Серёжка увидел кровь на Наташином языке и закричал:
— Верю! Верю!
Только поздно. Наташа с высунутым языком вбежала в дом.
— А на ручке кожа так и осталась? — спросил поражённый Олег.
— Кусочек, маленький.
— Сила! — Олег вздохнул, лёг на спину и раскинул руки.
Солнце светило прямо в глаза, и он зажмурился. Мысли перескакивали с одного на другое, как воробьи с ветки на ветку.
— Может, за червями сходим?
Червей для рыбной ловли копают вечером или ранним утром. Но делать всё равно нечего было.
За телевизионной вышкой тянулся длинный и глубокий овраг. В редкие дождливые дни по дну оврага текла рыжая река. Для таких случаев через овраг кто-то перебросил мост. Не мост, а два железнодорожных рельса. Мостом этим почти никогда не пользовались или пользовались очень давно. Один рельс сорвался с каменной опоры и завалился концом вниз, до дна. Второй висел над оврагом, как над ущельем.
— Пройдём по Чёртовому мостику? — предложил Олег.
Серёжка согласился. Олег, балансируя руками, осторожно перебрался на другую сторону.
— Теперь ты! — крикнул он.
Серёжка несмело поставил ногу на рельс. Потом другую.
— Давай! — подзадорил Олег.
Сделав два шага, Серёжка глянул вниз. Под ногами зияла жёлтая, в трещинах, глубина. С крутого откоса предостерегающе светил красными огнями колючий будяк.
— Давай!
Шаркая подошвами по заржавленной узкой полосе рельса, он продвинулся ещё немного. И опять посмотрел вниз. Овраг показался бездонной пропастью.
— Давай! Давай!
Ноги задрожали, коленки подогнулись. Он в страхе присел и вцепился руками в рельс.
— Струсил!
Ни сказать, ни двинуться, ни вздохнуть свободно. Только бы не сорваться. Руки судорожно держали горячую сталь.
— Давай назад! — с презрением крикнул Олег.
