В августе приказали переместиться в деревню Каряшна, отправились на плотах. Жили терпимо. Но однажды весь их батальон выстроился без приказа и спел эстонский гимн. Начальники перепугались, исчезли. Сразу же положение изменилось, тем более что на фронте многие эстонцы перешли к немцам. Объявили приказ Ворошилова. В нём распорядились всех эстонцев убрать с фронта, собрать в тылу и сформировать из них рабочие батальоны. Строили аэродромы. Одеты плохо. Кормили плохо. Жизнь стала невыносимой. Тогда организовали пассивное сопротивление: отказались работать. Комиссары бесились, начали всех по одному допрашивать, каждого спрашивали отдельно: будет он работать или…
Так пару рот принудили опять взяться за работу. Многих сажали в карцер. Принялись за дело и сотрудники НКВД со своими приёмами, долгими допросами. Самых упрямых отправили на лесные разработки, составили из них штрафные роты, которые разместились в пятидесяти километрах от Котласа, в городе Авитонове. Здесь было много поляков, жили они на нищенском положении. В большинстве из интеллигентов — врачи, инженеры или из состоятельных. Один инженер-поляк рассказывал: без преувеличения, местная железная дорога стоит на наших костях, под каждой шпалой отдыхает, по меньшей мере, один поляк.
По прибытии эстонцев их как раз отпускали. Но и другие народы здесь оставили своих… Про украинцев рассказывали такие кошмары…
— Иссанд Юмаль!..
— Голод, холод, клопы… Жить становилось изо дня в день хуже, одежда и обувь износились. Отказывались работать. Нам объявили: покупайте себе продукты сами. За работу обещали платить соответственно выполненным нормам. За день успевали выработать по полтора рубля, продукты на один день питания стоили три…
Пропал интерес к работе. Ну, а без работы — голодная смерть. Начали пропадать вещи, у кого что было. Одежда, другое-разное, сохранившееся из захваченного из дому, вплоть до зубных щёток. Бригадиры по своему усмотрению распоряжались хлебом: давали — не давали. И умело этим пользовались. Однако грабили и более брутально: заметив, что у людей есть ещё стоящие вещи, выстраивали перед бараком и приказывали высыпать содержимое вещмешков на землю. Бригадиры ходили и выбирали себе кому что приглянулось.
Хотя бежать было бессмысленно, многие рисковали и пропали безвестно. Люди сильно сдали, ослабли, лежали безучастно. Бывало, на ходу падали и умирали. Ели всё, что хоть мало-мальски годилось для еды. Бригадиры издевались. Избиения стали обычным явлением. Одолел скорбут. Руки, ноги обмораживали — то естественно. Из-за голода употребляли много соли, стали пухнуть. Морали не стало: за кусок хлеба были готовы на всё.
Однажды из Москвы приехал генерал проверить, как продвигается выучка воинских частей, можно ли их отправлять на фронт. Поскольку у нас не было даже обмундирования и вообще ничего, то какая могла быть выучка? Генерал кричал и ругался, он нашёл, что воинских частей, как таковых, нет и в помине. Начали выдавать обмундирование… летнее…
В это время вспыхнул тиф…
— Иссанд Юмаль!
— Землянки превратились в больницы, в них холодно, сыро и грязно. В день умирали до десяти человек, хоронить не успевали. Не находилось никого, кто бы мог копать могилы, в сарае-покойницкой скапливалось по нескольку десятков трупов. Они лежали вповалку, голые, одежду у них отбирали. Гробы делать было не из чего — так и хоронили без них. Случалось, покойник, уже похороненный, являлся в часть и требовал свою одежду, которую у него в «больнице» отобрали: оказывалось, что вместо него захоронили другого, ошибка открывалась лишь потом.
На этом месте Хуго остановил свой плавный до сих пор рассказ, он угрюмо уставился в окно, а слушатели — на него в ожидании продолжения, в предчувствии чего-то необычного в дальнейшем повествовании. Хуго словно подыскивал нужные слова, а ведь он действительно обычно не отличался особой словоохотливостью…
— Как-то раз мужик, дежуривший в сарае-покойницкой, — начал Хуго наконец, — прибежал в штаб и, лязгая зубами, заявил, что боится там дежурить: один мертвец якобы сказал, что ему холодно, отдай, дескать, свою шинель. Оказывается, санитары, оттащили туда ещё живого…
— Иссанд Юмаль!
Женщины, сидевшие за столом, пришли в ужас, исключая, впрочем, Ангелочка, сохранившую свою обычную авторитетную невозмутимость; а ведь на фоне всего до сих пор рассказанного Хуго — что особенного в том, что кого-то живьём оттащили в мертвецкую… Что ж тут такого?! Но дело было в другом…
Если бы присутствовал здесь Король, он, вероятно, припомнил бы те разговоры про одного из его дядей, который якобы когда-то давно в Главном Городе застрелился из-за женщины: «…вставил дуло ружья в рот и большим пальцем ноги нажал на курок…» Король тогда долго ломал голову над вопросом: почему из-за женщины надо вставить в рот дуло ружья?.. До сих пор он это явление так и не сумел объяснить. Теперь же из дальнейшего рассказа Хуго стало известно ещё более страшное обстоятельство, в котором Его Величество уже как-то разбирался.
Хуго уточнял про тот случай с живым покойником.
— Он основательно замерзал у покойничков, так что утром всё-таки помер. Другого и быть не могло, весь он был посиневший, опухший, глаза слезились да и разговаривал с трудом — даже не человек с виду. А ведь знакомый был… — Женщины опять заохали, который раз называли Иссанда, а Хуго добавил: — То был приятель Антона, и убил-то нашего Антона он… Сам и признался.
За столом воцарилась гробовая тишина, стало отчётливо слышно тиканье настенных часов, жужжанье мух над плитою. Не все присутствующие знали про Антона, другим было известно, что погиб из-за женщины, но чтобы…
Оказывается, история-то обыкновенная: друг Антона, с которым, будучи у брата в гостях как-то в Главном Городе, познакомился Хуго — убил Антона из ревности уже известным способом, то есть выстрелом в рот, потом всё обставил очень ловко, создав версию самоубийства. Теперь, на чужбине, узнав Хуго, который подавал ему пить и ухаживал за ним по возможности, угнетаемый угрызениями совести, он и признался в содеянном. Видать, понимал уже, что умирает.
— Звали-то его Роби… Роберт, — объяснил Хуго.
За столом продолжалось тягостное молчание, конечно, здесь для всех это имя ничего не значило. Юхан положил на стол свой нож, которым пользовался и как вилкой. Он молча смотрел перед собой. Все другие выжидаючи обратили испуганные взоры на Ангелочка, она же продолжала спокойно собирать со стола грязную посуду, унесла её к плите, на которой стоял таз с горячей водой, и уже оттуда обратилась ко всему живому в мире, в частности и к Хуго:
— Бедный… Несчастный Роберт, — сказала громко. — Хорошо, что подал ты ему пить, ибо всякий несчастный есть ближний твой, нуждающийся в помощи, — как правый, так и падший, пребывающий в нечистотах людских; легко делать добро во храме светлом — ты делай его в месте диком, где другие пройдут мимо. А значит, Антон-таки не пошёл против Бога…
Похоже, она простила убийцу за то, что тот снял с её сына грех самоубийства.
Ангелочек гремела посудой, а Хуго, не столько чтобы подчеркнуть заслуженность похвалы Ангелочка, а в продолжение рассказа подтвердил, что действительно санитарками там были женщины, добровольно эвакуировавшиеся из Эстонии, не испытывающие к ним жалости, часто насильно срывающие обручальные кольца с пальцев обессиленных людей.
— Наконец начались учения с деревянными винтовками. Большинство уже побывали в эстонской армии, многие, кто постарше, даже на войне, а тут опять… деревянные винтовки.
Приезжали члены бывшего эстонского правительства. Были митинги. Разъяснили необходимость создания эстонской дивизии, поскольку Эстония ждёт своих солдат, чтобы те освободили её от фашистских оккупантов. Нас эта пропаганда не тронула, все понимали, что из себя представляет это бывшее правительство. Про систему выборов у нас говорили так, когда Советы станут цивилизованным государством, о таком правительстве будут даже у них вспоминать, как о неудачном анекдоте. Продолжалась деятельность НКВД, многих вызывали в спецотдел, и больше их не видели. Другие сбежали, про них политруки говорили: пойманы и приговорены трибуналом к смерти.
Каждое утро по тридцать минут проводилась политинформация по газетам «Известия», «Правда», «Красная Звезда». Раз в неделю политподготовка, когда разъясняли приказы великого товарища Сталина, их «глубокий» смысл. Питание стало лучше. Начальство — командир дивизии, интендант, ещё некоторые — питались по первой категории, адъютанты приносили им шницели, жаркое, супы, даже сладкое. По второй категории питались директор столовой (русская), буфетчик (еврей), завскладом и работники интендантства. Для них была отдельная столовая. В третью категорию входили старшие командиры, некоторые лейтенанты, к ним мог приобщиться тот, кто умел ладить с директором столовой. Остальные питались по четвёртой категории. Рядовой состав вовсе питался не в столовой, а на улице под навесом, сначала и навеса не было, тогда каждый глотал свою порцию, как и где хотел.
