Стали вербовать в партию. Особенно интенсивно перед отправкой на фронт. Сначала агитировали стать кандидатом в члены партии, а то и сразу членом выборочно, потом чуть не в приказном порядке надавили. Надеялись, что члены партии не перебегут к немцам, потому что пропагандисты постоянно внушали: немцы партийных расстреливают без допросов. Однажды наш комиссар в разговоре признался: «Сейчас настолько трудно, что делать нечего, приходится принимать в партию и тех, у кого контрреволюционное прошлое». Считалось: не хочешь вступать в партию — враг. Спрашивали: почему не хочешь в партию? Объясняли: это обеспечит будущее, откроет дорогу, сделаешь карьеру. Не пожелавшим вступать в партию угрожали отправить в рабочие лагеря. Многие поэтому и вступили. Порядок был такой: из политотдела дивизии поступало распоряжение в политотдел полка — к данной дате набрать в партию столько-то членов. И начиналась карусель, чтобы план по набору в партию выполнить к назначенному сроку.
Один партийный главарь в бывшем эстонском правительстве от имени всех эстонцев давал Сталину клятву: отдадим последнюю каплю крови в борьбе с фашизмом. Про вывезенных из Эстонии стало известно, что в большинстве своём они в Кировской области: некоторые из наших получили от них письма. Одна девушка писала, что работает на лесоповале, другие — на торфяных болотах.
В декабре получили приказ перебраться в Калинин и разместиться в военном лагере имени Ворошилова. Прибыли утром. Погода скверная, весь день лил дождь. Пробыли в лагере пять часов, получили новый приказ: вернуться в Калинин. В лагере имени Ворошилова должна разместиться совсем другая часть… из русских. Люди голодные, уставшие, идти тяжело. В дороге догнал приказ: идти в Коломну.
В Коломне пробыли недолго: отправили на фронт, к деревне Селижарово. В пути пропали дивизионные документы: разведданные дивизии и полка. Полагали, работа шпионов. Наш маршрут изменили, отправили к Великим Лукам. Поход в четыреста пятьдесят километров был самым трудным за всё это время. Шли ночами, отдыхали в лесах.
В начале похода нам дали лошадей, которых ещё не запрягали. Они, непривычные к грузам, быстро обессилели, и их пришлось расстрелять. Из-за бездорожья питание доставлялось плохо. Было предусмотрено десять автомобилей, но не оказалось ни одного. А если бы и нашлась хоть одна машина, негде взять бензина. Бывало, солдаты распрягали лошадь, грузили её на повозку и тянули воз вместе с ней. В сущности, лошадей почти всех съели. Из их шкур изготовляли обувь, шкурами обматывали ноги, ведь обувь у всех разорвалась, а взять другую было негде.
Пришли в район Великих Лук. Декабрь. Про обстановку на фронте ничего, знали: где противник, где свои? Кто соседи, какие части? Самим приходилось устанавливать контакты. В тылу политработники обещали на фронте показать пример, как надо воевать. Теперь же они куда-то пропали, отстали… Перёд отправкой на фронт каждый из нас должен был написать заявку-расписку, в которой указать, за что и сколько фашистов он намерен убить. Соответствующие коррективы должны были в дальнейшем вноситься на его личный счёт. Но до этого дело не дошло…
Прибыв на фронт, узнали, что будут изменения в форме солдат и офицеров Красной Армии: вводятся погоны. Они должны были выдаваться в январе 1943 года. Незадолго до этого, а именно двадцатого декабря рано утром, пришли на позицию. Где немцы, где большевики, мы и понятия не имели. Приказали окопаться. Люди настолько устали, что сил на рытьё окопов не осталось, уснули в снегу, и я подумал, что вот теперь я должен где-то в незнакомой стране, среди чужих людей, стрелять в других чужих людей, убивать их, и мне за это ничего не будет, если… не убьют самого. Потом и я заснул. Проснулся от грохота и криков, выяснилось, что мы находимся уже в тылу… немецком. Кругом мимо нас рвались вперёд немецкие танки и солдаты. Мы побросали винтовки и сдались в плен. Наконец-то, подумали, освободились от красного ада.
Немцы стремились вперёд, а сдававшиеся в плен красноармейцы им как будто мешали, тормозили темп, за что они от злости лупили нас прикладами. Мы орали: «Мы — эстонцы!» Но они не понимали по-эстонски. Наконец нас собрали человек сто и повели — по-нашему — вперёд, по немецким понятиям — назад в деревню, название которой мы так и не узнали.
Среди нас нашлись также, кто говорил по-немецки, они стали уверять немцев, что мы перебежчики. Немцы орали «Доннер-Веттер!», какие это перебежчики, которые только тогда бросили оружие, когда оказались фактически в Германии, то есть на территории, захваченной доблестными германскими солдатами, и о сопротивлении не могло быть уже речи. Мы объяснили, что проспали. Это, конечно, смешно. И погнали нашу колонну в сторону Пскова. Этот переход проходил ещё хуже, чем последний, когда шли на передовую.
Добирались трое суток, не кормили совсем. Недалеко от Пскова нас загнали на участок с квадратный гектар, ограждённый колючей проволокой, здесь оказалось много пленных. Бараков нет, уборными служили две ямы по углам. Усталые, расположились прямо на земле, где нашлось место. Как мы провели здесь ещё четверо суток, об этом нет даже охоты рассказывать. Стало ясно: хрен редьки не слаще. О редьке я рассказал, о хрене как-нибудь…
— Иссанд Юмаль!
— Теперь я дома, — закончил Хуго рассказ, — наконец нас отпустили. Когда установили, что мы мобилизованные балтийцы, которых в Сибири использовали как заключённых да голодом морили. Наш вид сам за себя говорил. Дали возможность всем поехать на родину, отдохнуть недельки две, а потом мы должны явиться в немецкую военную комендатуру зарегистрироваться.
Мелинда тут вспомнила, что ещё в прошлом году где-то на берегу нашли бутылку, в ней письмо мобилизованного. Он не сообщал своих данных, названия корабля из-за боязни, что письмо попадёт в руки комиссарам. Обстановку же описал: «Родина от нас примерно в десяти километрах. Находимся в пути в сторону Нарвы. С нашего корабля сброшено много бутылок в надежде, что их однажды найдут. Ищите бутылки на берегах! Знайте, сообщения в газетах о восторге, с которым якобы встретили мобилизацию, враньё. Мы здесь словно звери в корабельном трюме, в случае кораблекрушения нет даже возможности выбраться. Мы подчинились мобилизации, лишь бы спасти наши семьи: красные мстят безжалостно. Будущее тёмное. Врачей нет, кругом грязь. На палубу выпускают редко».
— Скажи, Хуго, действительно ли комиссары едят трупы своих солдат? — Мелинда сгорала от желания узнать что-нибудь эдакое. — Ты же там всё видел.
А ведь её интерес был обоснованный: в газете на самом деле печаталось, будто немцы сами видели, как русские солдаты ели своего мёртвого товарища сырым… Их было четверо, они вырезали кусок из груди покойника, когда их взяли в плен. Хуго от души посмеялся:
— Там много дикости, но такого я не встречал. Они же всё-таки люди. Умные не умные, но… люди, как и все мы.
Алфред с этим согласился. Отто говорил ему, что сын Молотова, Георгий Скрябин[15], попавший в плен, выступал по радио и опровергал слухи, будто немцы пытают русских военнопленных. Наоборот, они к ним идеально относятся. Скрябин утверждал, что лично к нему и к другим военнопленным, которые с ним, отношение исключительно хорошее. Хвалил условия труда немецких крестьян, по сравнению с которыми условия жизни советских колхозников нищенские. Рассказ Хуго, его личные наблюдения это подтвердили.
Алфред ехал домой. Став фельдфебелем самообороны, он сохранил свой грузовичок. Хмуро смотрел он на бегущую навстречу дорогу, его занимали серьёзные мысли: он оказался на трудном участке жизненного пути, когда кажется невозможным разобраться в обстановке. Если принять во внимание, что газеты врут, где гарантия, что написанное про Катынь правда? Теперь пишут, что советские войска зверски убили десять тысяч польских военнопленных офицеров и закопали. Ведь одно дело — несколько десятков убитых в замке города Журавлей, тут невозможно сомневаться, Алфред — свидетель, Король тоже… А гестапо разыскивает Павловского — начальника военной разведки красных на острове в сорок первом. Зубных врачей, мужа и жену, помощников этого Павловского, схватили, их допрашивают Майстер и его особая команда. Но где он сам, кто это знает? Наверное, в России, где же ещё. Здешние убийства невозможно свалить на немцев, которых в помине здесь не было, когда они производились. Но когда, спустя полтора года, вдруг открываются такие массовые убийства… Полтора года? Здесь, в Журавлях, несколько десятков сразу нашли, а там десять тысяч… только через полтора года?..
Тайдеман сказал, что десять тысяч человек не так просто незаметно убить, даже по приказу Сталина, или Ежова, или Берия. Чтобы убить столько людей, необходима национальная ненависть, старая, исторически сложившаяся ненависть, которая зудит в крови столетия, чтобы однажды разразиться, словно эпидемия. У русских, считал Тайдеман, к полякам такой ненависти не должно быть уже потому, что те и другие славяне. Другое дело немцы: известно же, сколько били польские короли крестоносцев. Здесь такая исторически сложившаяся ненависть возможна вполне. Но если бы немцы — не стали бы они об этом на весь мир кричать, постарались бы даже внимания не привлечь… Логично!
