Решила остановиться на первом варианте.
Наконец, подошёл автобус с седьмой группой. Какие прекрасные голубые босоножки у незнакомой девушки. Точно в цвет её нового костюма. Лилия тут же делает безразличное лицо, будто её совсем не интересуют туристы, сошедшие с автобуса. Она просто гуляет, и никто ей не нужен. Ей нет дела ни до кого. Она просто дышит воздухом. Даже стала спиной к автобусу, глядя на Волгу.
А за спиной… как-то необычно тихо. Только шаги. И всё. Почему Фанера не орёт на всю улицу, что она в шоке? И не летит трогать, теребить и потом в восторге кружить Лилию по асфальту? Почему Оська не подбегает и, приставив кулаки к глазам, будто смотрит в бинокль, не рявкает: «Да ты — вааще!» Или иначе (судя по настроению), расшаркавшись, не восклицает: «О прекрасная Лили, вы к нам не с неба сошли?» Или что-нибудь в этом роде.
Может быть, они просто её не узнали в новом костюме? Она поворачивается лицом к этой толпе туристов. А они уже… мимо прошли. Уже спускаются по лесенке вниз к причалу. Идут быстро, но необычно тихо и скромно. Даже Ромка, от которого каждую минуту жди, что он выдурит, и тот идёт нормальным шагом. Даже этот белобрысый очкарик Шур, который от любви к ней хотел утопиться, ни разу не обернулся посмотреть на неё. Да что же это такое творится?!
Лилия с досады, со злости даже кулаком стукнула по парапету. Прошли мимо, будто и не заметили, будто она — это пустое место. Обернулась к автобусу. Там Никита Никитич разговаривает с девушкой в голубых босоножках. Вот попрощались, и он явно направился к ней, к Лилии. Но с учителем ей встречаться сейчас совсем не захотелось. И злыми шагами она засеменила к теплоходу, только совсем по другой лестнице.
— Ой, мама, — вскрикнула Фанера, — почему ты с нами не пошла?! Мы на Мамаевом кургане такое видели! Там все плачут… такими слёзами…
Зина Вольтовна рывком поднялась со стула:
— Почему ты не спросишь, что я видела, пока достала тебе вот это?! И какими слёзами я плакала?!
Она швырнула дочери свёрток. А Фанера машинально взяла его, уставилась в иллюминатор чужими глазами и… не разворачивает.
— Тебе что, не интересно, из-за чего мать слёзы проливала?
Фанера медленно стала разворачивать, думая о чём-то своём.
— Ты что, неживая?
Фанера бросила на стол свёрток.
— А ты знаешь, что тебя зовут не Зиной, а Магазиной? Магазина Вольтовна!
— Кто зовёт?
— Все!
Рыжий, весь в веснушках матрос со шваброй мыл пол возле девяносто девятой каюты. Он в последнее время почему-то подозрительно часто тёр пол именно здесь, будто хотел протереть его до дыр.
Моет и слышит, как два женских голоса бьются из каюты в дверь. Потом эта дверь нервно распахивается и сначала из неё вылетают слова «Носи сама заграницу, я в отечественном прохожу», а потом вылетает Фанера. За ней мать в расстёгнутом халате. Она замахивается кулаком, чтобы привычно ударить Фанеру по спине, но вдруг её руку у запястья схватывает сильная пятерня в веснушках (да, да, у него и на руках сидели веснушки).
— Т-ты кто? Т-ты чего… лезешь?
А незнакомый молодой голос:
— У нас на теплоходе за рукоприкладство ссаживают на берег!
Запястье всё сильней сдавливают железные тиски.
— Пусти! Хулиган!
— Спокойно, мамаша!
— Кто рукоприкладство? Я? Это ты — рукоприкладство, схватил и не пускаешь! Сынок нашёлся!
Тиски разжались. Другой матрос, проходя мимо, ухмыльнулся.
— Какой сынок? Он в зятья метит! Ха!
Веснушчатая рука замахнулась шваброй на проходившего. Тот скрылся. У Зины Вольтовны отвисла челюсть.
— Че-го-о?
Фанера, покрасневшая с макушки до пяток, хотела убежать, но Веснушка протянул руку, и она остановилась. Стоит, закрыв красное лицо ладонями. Лбом в стенку упёрлась. (Да, да, опять в стенку. Привыкла уже.) Ей стыдно за то, что её хотели ударить прямо на глазах у Веснушки. Ей стыдно за мать. Хочется, чтобы пол под ногами провалился, и она, Фанера, очутилась бы в Волге. Но пол не проваливается, и она ещё сильней упирается лбом в стенку.
В это время влетает Ромка.
— Вы чего тут? Все ужинать кончают! Меня вас искать послали!
Зина Вольтовна, хлопая глазами на Веснушку, стала застёгивать халат.
— Никнитич, а где бааб? — Лилия за ужином подошла к столику, за которым сидел учитель.
— Ты только сейчас вспомнила о бабушке?
— Да, — простодушно ответила Лилия.
Никита Никитич всё объяснил. Лилия без удивления сказала с натянутой улыбкой:
— Этого не может быть. Вы меня разыгрываете. Только не понимаю — зачем? Моя бабушка меня не бросит.
— А ты что, одна на необитаемом острове осталась?
— Нет, конечно. Но она же знает, что я без неё не могу. Ей из-за меня папа путёвку достал.
— Очень жаль, если это правда, — сказал Никита Никитич. — Я-то думал, что ты при бабушке — помогать ей в пути, а оказывается, бабушка при тебе?
Лилия молча отошла, всё ещё не веря, что Елена Ивановна осталась в Волгограде. Но соседи по её столику подтвердили. И вообще весь теплоход уже знал об этом событии.
— А ведь она всерьёз обиделась на бабушку, — грустно сказал Никита Никитич Шуру после ужина, — нет бы порадоваться за старушку.
Шур помолчал. Потом тихо спросил:
— А может, ей страшно ночевать одной в такой каютище?
— Думал об этом, — ответил дедушка. — Меня она, конечно, не потерпит. Поищи-ка Фане… Валерию Алмазову. Может, они с матерью…
Шур помчался в девяносто девятую.
— Нет, с Магазиной Фанера ни за что, — сказал Ромка, — у них конфликт на всю оставшуюся. Фанера одна к Лильке пошла.
— И тут конфликт? — удивился Никита Никитич. — Какой конфликтный рейс у нас с вами.
— Подумаешь, платье её не заметила, — рассуждала Фанера, выскочив из люкса, где осталась злющая Лилия. — А она моё зареванное лицо заметила? Я же не обиделась. А что важнее, платье или лицо? Ну и пусть ночует одна. Задавака.
Пришлось Никите Никитичу идти и самому уговаривать Магазину, то бишь Зину Вольтовну.
— Ой, Лилечка, у вас тут холодильник, — обрадовалась Фанерина мама, смело распахивая его дверцу. — Пустой! Теперь трудности отпадают. Я думала, куда икру да красную рыбу девать, если в Астрахани попадутся?
И вот она — Астрахань.
Накануне Магазина сказала Лилии:
— Эх и спится в люксе! Я нынче рано завалюсь, завтра вставать ни свет ни заря. Прибываем в Астрахань в четыре утра. И сразу надо бежать.
— Все же магазины закрыты.
— Там главное — между магазинами! Голова! Ты, как и моя Лерка, ничего не соображаешь. Ты спи до подъёма, я тихо уйду. Запру тебя.
Теплоходное радио бодро объявило подъём. Потом сказало, что они уже в Астрахани и прочитало расписание на сегодня.
Лилия ещё с закрытыми глазами почувствовала в каюте резкий запах рыбы. Фу-у… Противно… Вставать, как всегда, не хотелось, но… надо. Не успеешь повернуться, первую смену завтракать позовут.
Как плохо без бааб. Она бы уже все безрукавные хэбэшные платья выгладила. В Астрахани жара, наверно. Но… придётся надеть нейлоновое. Его гладить не надо. Надела, вздохнула. Злость и обида на бабушку не проходила. Сидела в ней занозой. Нет, она не простит ей этого предательства.
В двери заворчал ключ, потом подала голос сама дверь, громко и досадливо хлопнув. Нет бы аккуратно её открыли и закрыли, а то всё рывком, всё с размаху.
— Ты знаешь, — будто продолжая только что прерванный разговор, заговорила Магазина, — тут на улицах прямо живую продают. Брякнут на весы, рыба бьётся хвостом, конечно, стрелка больше показывает. А он её мне поскорей с весов в корзину. И как только люди не изгаляются, чтоб своровать. А? Да не на такую напал! Я её плюх опять на весы!
Она распахнула холодильник. Рыбой запахло острее, резче: он уже был почти набит. Лилия поморщилась.
— Что, запах не ндравится? А когда солёненькую вилочкой с тарелки подцепишь, небось, ндравится?
Она так чётко и всерьёз выговаривала «ндравится», что Лилия невольно заулыбалась.
— То-то, — кивнула Магазина, приняв улыбку за согласие со своими словами.
Она страшно торопилась, выкладывая в холодильник очередную порцию.
— Слушай, ты возьми мне завтрак сухим пайком, а? Этот остынет же. Попроси — дадут. Тебе, пианистке, дадут. Тут всё с утра надо хватать. Туристы — это же звери, всё сметут подчистую. Через час ничего не купишь. Безобразие. Я же знаю.
— Я не обещаю… не умею… договаривайтесь сами, — замотала головой Лилия.
— Сами, сами, некогда мне сами.
Рыба была скользкая, падала на пол.
— Слушай, ты за бабушку свою, за три дня, стребуй от них. А как же! Дарить им, что ли? В путёвке за все дни заплачено! Чего? Не будешь? Интеллигентность свою показываешь? А они на ней наживаются. Да у них, чай, и так через горло торчит: наворовали. И не стыдёхонько.
