В каюте молча, рывком сдирает с Фанеры юбку, кофту, босоножки, забирает из шкафа всю дочкину одежду, оставив ей только купальник. Сворачивает всё в узел, берёт сомов в двух сетках, запирает каюту на ключ и идёт к Лилии в люкс.
Глава 21. Счастливые угольные глаза
Фанере ещё никогда в жизни не было так хорошо. Сколько она прожила на свете, а такого заливистого счастья не чувствовала. Она даже не знала, что такое бывает на белом свете. В него трудно поверить. Неужели… правда? Неужели… на самом деле?
Вместо юбки на ней сейчас два махровых полотенца, заколотые булавками. А вместо кофты Веснушкина тельняшка, которую он кинул ей в иллюминатор. А потом в этот самый иллюминатор вытащил саму Фанеру из каюты. Ноги, правда, босые, но это не беда. Жарко же. А Веснушкина обувь с ног слетает, ходить невозможно. Лучше босиком.
Они уже давно сидят в каком-то закутке. Фанера даже не знает, где именно, то ли на носу теплохода, то ли на корме, то ли в середине. Ей сейчас всё равно где. И сколько просидели, тоже всё равно. Ей просто хо-ро-шо, потому что он — вот он. Смотрит на неё и улыбается всеми веснушками на лице.
Они сидят рядом, но между ними несколько сантиметров пустого места. Каждый знает, что подвинуться на эти сантиметры друг к другу невозможно. Ну просто ни за что на свете невозможно. И от этого (а может быть, именно от этого?!) им очень радостно и хорошо.
Но радость эта где-то внутри. А лица очень серьёзные, потому что Фанера рассказывает про Елену Ивановну и Юрия Юрьевича. Ведь Веснушки не было на той экскурсии.
— Тогда она стала на колени, нагнулась и поцеловала ту землю. А все смотрят и плачут. Не веришь? Спроси у кого хочешь. Потом наскребла земли в платочек, завязала узелком и держит в руке, а встать не может, сил нету. Он её поднял за плечи, а сам улыбается. Чего, думаем, улыбается? А он полез в пиджак, в карман, и свёрточек вытаскивает. Маленький, замусоленный такой…
На неё смотрит и улыбается. Развернул, а там… тоже земля. Говорит, я её всё время с собой ношу, из кармана в карман перекладываю. Мне без неё, говорит, невозможно. Она меня греет. Все ещё сильней заплакали, а он улыбается. Вот… знаешь, если б я там не была и мне бы рассказали, я подумала бы — психи. Оба психи! А там стою и рёву. Платка не хватило.
Веснушка смотрит на Фанеру серьёзно:
— Знаешь, когда я, в общем, когда я… ну… за тобой ходить начал?
— Это я за тобой сначала|…
— Нет, я… Когда ты всерьёз сказала, что ты Фанера, потому что самая большая дура в классе. Думаю, стоп! Все дуры себя умными считают. А эта девчонка молодец.
У Фанеры рот до ушей.
— А помнишь, ты мне сказал: «Кормовая часть судна это та, где кормят?»
Оба заливаются смехом.
— А ты когда смеёшься, у тебя веснушки, как живые…
— Конечно, я же живой.
— А когда пол моешь, лоб нахмуриваешь, как дед. А у Юрия Юрьевича лоб в клеточку.
— Как это?
— У него морщинки и так вот, и вдоль, и поперёк. Когда просто смотрит, не видно, а когда нахмурится — в клеточку.
Они говорили то об одном, потом неожиданно перескакивали на другое, на третье. И это было совсем не странно. Это было понятно. Они далее без слов понимали друг друга. И от этого жила радость внутри.
Где-то раздавались голоса. Вот они громче. Вот тише. То ли спор. То ли ругань. Потом женский визг. Потом ещё сильней шум. Они не обращали внимания. Они говорили, говорили, говорили…
Шлёп-шлёп-шлёп — совсем рядом босые шажки. Мелкие, маленькие. И перед ними появляется тот самый мальчишка-пузан, которого Ромка своими методами отучает капризничать. Появляется и смотрит на Веснушку.
— Иди, чего сидишь?
— Тебе чего надо?
— Иди. Он зовёт.
— Кто? Кого?
— Тебя. Капитан.
Один миг — и Веснушки нет рядом. Будто ветром сдуло. Шквалом. Фанера даже рот не успела открыть. Только смотрит на пузана круглыми глазами. И что-то знакомое в его лице мелькает.
— А ты кто?
— Никто.
— Ты турист?
— Нет, я тут лаботаю.
— Кем же?
— Я матели помогаю и Ваське. Я тут самый главный помощник.
В конце концов выяснилось, что это родной брат Веснушки. А мать у них в буфете работает и ещё в сувенирном ларьке на главной палубе сувениры продаёт. Фанера её знает. Симпатичная и доверчивая женщина. Как-то в ларьке сумки с драконами кончались, а у Фанеры денег не было. И она сумку так дала, поверила, что Фанера не обманет. Другая бы не поверила.
Непонятный шум нарастал. В женском голосе Фанера уловила знакомые нотки.
— А что там?
— Тетя одна лугается. У неё дочка плопала.
— Да-а?
Фанера не испугалась, и радость из неё не исчезла.
— А где они?
— Та-ам. И капитан там.
— Пошли.
На главной палубе у сходен собралось на шум довольно много народу. Теплоход уже должен был отойти от Астрахани, но Магазина мёртвой хваткой вцепилась в сходни, которые вахтенный матрос хотел убрать. Вцепилась и держит.
— Не смей! Не дам! Не позволю! У меня дочка пропала!
И пошёл сыр-бор разгораться.
Первое, что Шур увидел в Фанере, когда она появилась на главной палубе, это её счастливые угольные глаза. Да она ж красивая! Руль меньше стал, что ли? А потом Шур увидел её странный наряд.
А Магазина сразу вцепилась взглядом в тельняшку, полотенечную юбку и босые ноги. Веснушка в это время говорил Магазине:
— А какое вы имеете право унижать её?
— Ты, молокосос, ещё меня поучи, что я имею, чего не имею?! Где она?
И вот тут она увидела Фанеру в её странном наряде.
— Ты где была, дылда стоеросовая?
— Мы… вон там сидели… в уголке.
— А-а, так вы уже по углам прячетесь?.. Углы тёмные вам нужны, бесстыдники?
— Там не тёмный…
— Ах вы…
Что бы дальше произнесла эта разъярённая женщина, неизвестно, потому что в разговор вступил Никита Никитич:
— Зачем вы так, Зинаида Вольтовна? Что они стыдного сделали? Хорошие ребята. Зачем же их стыдить? За что?
«Дед тоже её глаза увидел», — понял Шур.
А Магазина совсем разошлась, подлетела к деду и ему в лицо:
— Ты, учитель, в своей школе учи! Я тебе не ученица! Знаю без учителей, кого стыдить, кого нет. Ты свой урок отвёл и — домой! И горюшка мало! А она, если в подоле принесёт, кому воспитывать? Тебе, что ли? Мне! На мою шею трудовую!
Она так и сказала: в подоле! И тут Фанера ка-ак крикнет:
— Мама, как тебе не стыдно! Никнитича на «ты!» Разве можно!
Она даже внимания не обратила на это оскорбительное «в подоле», но неуважение к Никнитичу — это невозможно же вытерпеть!
И тут Магазина при всех схватила дочку за ухо:
— Ещё ты меня учить будешь!
Но её руку оч-чень вежливо и в то же время оч-чень энергично отвела от Фанериного уха рука капитана. Голос у него был спокойный, даже добрый:
— Зинаида Вольтовна, пройдёмте, пожалуйста, в мою каюту. Там обо всём и поговорим.
Магазина смолкла. Он галантно взял её под руку и слегка подтолкнул к трапу, ведущему вверх. Обернулся, кивнул вахтенному матросу. Тот понял и начал убирать сходни. А Магазина, не сопротивляясь, шла с капитаном в его каюту.
Теплоход тут же отшвартовался от астраханской пристани.
Глава 22. Звёзды и семечки
Шур с палубы смотрит на удаляющуюся Астрахань. Очень быстро стемнело. В смоляной воде волнуются дорожки, серебряные и золотые. Строго через одну. Это по берегу столбы с лампами дневного света и жёлтыми. Дорожки извиваются змейками, бегут за теплоходом. Наверно, им, любопытным, хочется догнать теплоход и влезть на борт, чтоб посмотреть, как туристы живут. Но судно, набирая скорость, уходит от них всё дальше и дальше. Не догнали.
О чём сейчас капитан говорит с Магазиной? Он, наверно, очень умный и очень добрый человек. Только серьёзный, неулыбчивый. Работа у него нелёгкая. Не разулыбаешься.
Шуру приятно думать о той встрече на Мамаевом кургане в Зале Воинской славы. О том канате, который тогда Шур почувствовал между ними. В тот же день они с Ромкой шли по палубе, а навстречу — он. Как всегда, хмурый, будто сердитый. Глазами встретились, глазами улыбнулись, и оба поняли, что тот канат — это их маленькая тайна.
— Ты чего? Улыбаешься, что ли? — толкнул его Ромка, когда капитан скрылся.
— Представил, как ты кошку за хвост дёргаешь.
— А-а… заживает уже, — и Ромка дотронулся до больного места.
Теплоход в чёрной воде двигался почти бесшумно. Будто сажей воду выкрасили, подумал Шур. Хотя нет, вон тоненькая серебряная полосочка. А вон ещё… И ещё… Откуда они? На берегу ни огонечка. Луна не взошла ещё, да и от неё широкая полоса по воде, а эти лёгкие, слабые, словно пунктирные.
Шур поднял голову. Бездонная сажная чернота неба была в таких огромных звёздах, что, казалось, влезь на капитанский мостик, руку с него протяни и Большую Медведицу можно за хвост ухватить. То бишь, за ручку ковша.
