— Эрин, птичка!
Она вернулась на подоконник, задержалась на мгновение и выпорхнула в сгущавшиеся вечерние сумерки. Мы смотрели, как она исчезает в небе над домами.
— Птица жизни, — говорю.
— Птица жизни?
— Было уже такое. Она залетает в комнату и снова улетает. Расправляет крылышки и кружит над нами минуту-другую.
— Она вернется?
— Да. Наверное, вернется.
Улыбаемся, не отпускаем друг друга, и сердца трепещут в изумлении от всего, что нам пришлось пережить вместе.
— Пойдем вниз, — говорю.
— Да.
Но он не двинулся с места. Втянул воздух, закрыл глаза. Я почувствовала, что его душа снова погрузилась в безмолвную глубину. Он потряс головой, открыл глаза и посмотрел на меня, словно из дальней дали.
— Вот черт, Эрин!
— Да что с тобой, Ян?
— Не знаю, Эрин. Без понятия.
Мы пересекли площадку, спустились по лестнице, вошли в игровую. Уилсон и Небоглазка так и сидят лицом к стене, лепят. Одинаково нагнулись над столом, худенькая девочка и толстенный парень. С пальцев капает жидкая глина. Снаружи косо падают закатные лучи. Дети, игравшие на бильярде, казались темными сгорбленными силуэтами в облачках мерцающей пыли. Подойдя ближе, я услышала, что Небоглазка и Уилсон дышат в унисон, и дыхание их как песня, тихая мелодичная песня. Головы наклонены. Трудятся самозабвенно, разминая, раскатывая глину, придавая ей форму. Январь остался сзади, рядом с Макси, у бильярдного стола. В бетонном дворе пела птица. Город глухо гудел вдали. Я чувствовала, как в моей голове течет река, ощущала вихрение и напор темной воды, медленное, тягучее движение прилива. Когда я подошла, Небоглазка хихикнула. Уилсон радостно вздохнул. Я присмотрелась и увидела, что у них в руках лежит маленькая фигурка. Влажное, замызганное детское тельце. Ноги, руки, все тельце поблескивали. И трепетали. По ногам и рукам проходили легкие судороги. Уилсон осторожно снял фигурку с ладони и держит кончиками пальцев. Тельце выгнулось, голова запрокинулась, руки слегка поднялись, одна нога вытянулась — того и гляди затанцует. Небоглазка смеялась. Уилсон вздыхал. Фигурка липла к их мокрым пальцам, как на краю Черной Грязи, где смешивались ил и вода и где можно было найти самых невероятных существ — Небоглазку, Святого. Фигурка замерла, и Уилсон положил ее на мокрый ком неиспользованной глины.
Я протянула руку и потрогала холодное мокрое глиняное дитя. Потрогала дитя, созданное из глины, воды, любви и надежды.
— Видишь? — спросил Уилсон.
— Да. Да. Да.
— Я хочу, чтобы она сегодня ночевала у меня в комнате.
Морин только пожала плечами.
— Я ей постелю на полу.
Морин только пожала плечами:
— Делай что хочешь.
И отвела глаза.
— Наверное, я была не права все время.
— Что?
— Наверное, я никогда никого из вас не знала и не понимала.
Я опустила глаза и пожала плечами.
— Наверное, мне пора отсюда уходить, — говорит.
— Наверное.
Она задохнулась, и я кожей почувствовала, сколько боли может причинить одно простое слово.
— Но я старалась вас всех любить. Может быть, не всегда так, как нужно было…
Я понимала, что она ищет поддержки, но снова пожала плечами.
— Так можно, да? — говорю. — Насчет Небоглазки?
— Делай что хочешь.
Мы взяли несколько одеял и подушек и положили на пол у моей кровати. Потом сели вместе у стены под окном. Нас овевал ночной воздух, заливал лунный свет. Держась за руки, мы медленно скользили сквозь воспоминания и сны. Небоглазка глядела в лица своей утраченной семьи. Я открыла коробку с сокровищами, достала помаду, лак для ногтей, духи. Посмотрела на фотографию рыбки-лягушки у мамы внутри. Мама, шептали мы хором. Мама, мама. Мы улыбнулись, когда наши матери пришли к нам, шепча наши имена, нежно касаясь наших щек, прижимая к себе. Мы унеслись прочь из комнатушки в «Белых вратах». Я была в нашем садике, среди цветов и созревающего крыжовника. А Небоглазка? Наверное, на диване в гостиной на коленях у мамы, а может быть, на маленькой яхте, пляшущей на волнах под летним солнцем. Нас уносило все дальше, дальше, дальше. К действительности нас вернул Январь. Он тихонько приоткрыл дверь, зашел к нам и присел напротив. Луна чертила на его лице узоры света и тени.
— Не могу я у себя. Не спится.
— Янви Карр, — сказала Небоглазка.
— Да?
Она сжала мою руку.
— Расскажи мне про меня.
Мы открыли коробку, и Ян вынул оттуда газету.
— Что тут говорится? — спросила она.
Я вздохнула. В один прекрасный день мы расскажем ей все, что знаем. Нужно подвести ее к этому постепенно, маленькими-маленькими шагами.
— Тебя зовут Анна Май, — сказал Ян.
— Анна Май?
— Да. Анна Май.
— Анна Май. Красиво звучит, Анна Май.
— Да, — сказала я. — У тебя очень красивое имя.
— Я еще кое-что знаю, — сказал Ян. — Но мы будем тебе рассказывать постепенно.
— Да, — ответила Небоглазка. — Постепенней постепенного.
Покатала свое имя губами, языком, горлом:
— Анна Май, Анна Май, Анна Май.
— Май — это месяц весны, — сказала я. — Время, когда мир оживает и становится ярче.
— Анна Май, Анна Май, Анна Май, — повторила она и засмеялась. — Такое странное чувство в горле!
С улицы, из-за реки, доносился гул города. Мы услышали шаги у себя над головой, шаги на лестнице, шаги перед моей дверью. Тихий стук в дверь — и внутрь застенчиво проскользнул Мыш:
— Мне не спится!
Мы рассмеялись, и он сел рядом с нами. Пискля носилась по его раскрытой ладони.
— Пи-пи-пи!
— Вы собрались опять убежать? — спросил Мыш.
— Не сейчас, — ответила я.
— Скажете мне тогда.
— Не переживай, Мыш. Мы тебе скажем. И возьмем тебя с собой.
Сидим под окном. В мыслях встают река, черная Черная Грязь, Святой, Дедуля, ступающий в воду прилива.
— Скажи еще, Янви Карр, — попросила Небоглазка.
— Еще?
— Еще из тайного, брат мой Янви Карр!
— Твою маму звали Элисон. Твоего папу звали Томас.
— Имена, — протянула она. — Красивые имена.
Я сжала ей руку.
— Красивые имена, — говорю.
— Они недвижней недвижного? — спросила она.
Январь вздохнул:
— Да, Небоглазка. Мы думаем, что они недвижней недвижного.
Слезы потекли по ее щекам.
— Недвижней недвижного. Но у меня в мыслях они движутся, и улыбаются, и вздрагивают, и они светлые как день!
Она подняла руки к лунному свету, он струился сквозь них, и это было очень красиво.
— Рыбка-лягушка, — шептала она. — Рыбка-лягушка Анна. Скажи еще, брат мой Янви Карр!
— Твою сестру звали Каролина. Твоих братьев Энтони и Том.
По ее щекам снова потекли слезы, они хлынули градом, закапали ей на колени. Я крепко обняла ее.
— Они недвижней недвижного, — сказала она. — А маленькая Небоглазка осталась одна, а мир такой большой, огромный, огромней огромного.
Я прижимала ее к себе, пока тайны проникали в нее, пока ее история прорастала у нее внутри.
— Я твоя сестра! — говорю. — А это твои братья. Мы тебя любим. Мы тебя любим.
Она прижалась ко мне:
— Не рассказывай больше ничего, брат мой! Не рассказывай больше, пока эта ночь не станет ясной как день.
Мы так и уснули все четверо, сидя под окном. Когда Морин постучала в дверь и робко вошла, нам показалось, что мы это видим во сне. Она была в длинном синем халате. Босиком. Лицо бледное, как луна.
— Извините, — сказала она. — Мне не спится…
Я уставилась на нее. Январь уставился на нее. Она нерешительно застыла на пороге:
— Я тревожилась за вас за всех. Я… Я думала, вы все опять убежали…
Ее голос дрогнул. Она стряхнула слезинки с глаз. Села напротив и взяла Небоглазку за руку. Оставьте ее в покое! — выпалила было я. И тут увидела, как Небоглазка ласково сжимает руку Морин.
— Мы тебя найдем, — тихо сказала Морин. — Мы поднимем списки пропавших детей и найдем там подходящее описание.
Она осторожно тронула перепонки между пальцев Небоглазки. Дыхание ее дрогнуло.
— Как ты думаешь, кто ты?
— Меня зовут Анна Май.
— Анна Май?
— Анна Май. Есть много всякого еще, но оно узнается постепенно, постепенней постепенного.
— Мы знаем еще кое-что, — сказал Январь. — Но об этом прежде всего должна узнать сама Небоглазка. Может быть, потом она вам расскажет. Ладно?
Он склонил голову набок.
— Ладно?
— Ладно, — сказала Морин.
Ну все, хотелось мне крикнуть. Все, хватит. Иди уже отсюда.
Как будто прочитав мои мысли, Морин сказала мягко:
— Эрин. Не надо, пожалуйста.
Сидит на корточках перед Небоглазкой, как будто просит о чем-то, ждет чего-то.
