Только глядим, все скамейки опять заняли богачи: атаман, офицерье ихнее, поп с попадьей и с дьяконом.
Но и беднота не сплоховала. Пробрались казачки наперед, да возле самого при… призидума…
— Президиума, — поправил Кущенко, поглядывая на Егора Прохоровича. А тот внимательно слушал и только головой кивал.
— Во-во, его самого. Слово-то мудреное, не выговоришь сразу, — продолжал Михаил. — Сели, значит, казачки возле самого стола, кто на прикукорках, кто как. Атамана с офицерьем вроде как оттеснили. Да как прослушали Декрет всем-то миром, кричать принялись:
«Правильная Советская власть, раз так про землю пишет! Наша власть! Такую нам и надо!»
Богатеи тоже галдеж подняли. Поп с дьяконом лохматыми головами трясут, несогласные, значит. Только беднота совсем осмелела. Один казачок на скамейку забрался. Голос — чистая труба.
«А вы поутихнете малость, — гудит казак, — хорошо вам было, как на каждого новорожденного мужчинского полу царская казна по тридцать десятин самолучшей земли прирезывала? Нам-то, рядовым, неугодица оставалась: кочки да солончаки. А кто работал на вашей земле? Одна беднота. А что заробили? Вот они — по десять мозолей на каждой ладошке? Отошла коту масленица, великий пост наступил. Все теперь пойдет по справедливости. Подымай, братва, руки за Советскую власть!»
Атаман заругался, пригрозил, что все припомнит, и деру со сходки. За ним богатеи, офицерье. Крепко осердились…
При последних словах Михаила Кущенко засмеялся. Глядя на него, улыбнулся и Ахмет. Лишь Егор Прохорович сидел серьезный и о чем-то думал.
— Осердились, говоришь? Ничего, пусть посердятся. Самое главное, чтобы беднота была посмелее.
Ахмет на слова Ивана Васильевича одобрительно кивнул головой. Он уже выпил молоко, а хлеб спрятал для братишек и матери.
Михаил еще походил по комнате, потом остановился возле Кущенко, достал из-за пазухи какую-то бумагу:
— Комитет избрали мы из тех, которые побойчее, потолковее. Вот протокол собрания, список комитета. Поверишь, товарищ Кущенко, туда мы пешими шагали до самой станицы. А домой — в ковровой кошевке, вожжи гарусные с кистями, а под дугой шеркунцы. С почетом проводили, как дорогих гостей.
— А где же ты, гость дорогой, этакую гулю схватил? Кто тебя угостил? — Иван Васильевич указал на перевязанную голову Михаила.
— Оплошка вышла, не постерегся, — засмущался Михаил. — Подхорунжий один палкой огрел, когда мы в кошевку садились. И откуда его черти выдернули? Сперва синеньки-зелененьки замелькали. По дороге отошло.
— Вот варнаки, порешить хотели человека! — не выдержал Егор Прохорович.
— Офицерье-то вместе с атаманом из станицы на конях угнали. Верхами, — добавил Михаил.
Иван Васильевич прошелся по кабинету из угла в угол.
— Да-а, — протянул он, останавливаясь возле окна. — Лютуют враги. Тебя палкой огрели, на Степана Ивлева волкодава с цепи спустили, других товарищей в темный холодный амбар закрыли. И не зря из станицы удрали: слетаются, как воронье, в одну стаю. Трудно, товарищи, очень трудно. Но бедный люд Советскую власть принял, не даст в обиду. А это — главное! Надо только собрать всех в один крепкий кулак. Тогда нам никакой враг не страшен. Понимаете, Егор Прохорович, чья теперь земля? Народная земля, дорогой товарищ! Вы и владейте ею.
— Понимаю, как не понять. За нас бьетесь. Мы уж про то наслышаны. Да казачки послали меня, говорят, узнай, как следует, Егор… Только… бумагу бы нам почитать. Декрет, который Ленин подписал…
— Декрет? Пожалуйста! — Михаил с готовностью вытащил завернутую в тряпку замусоленную бумагу.
— К вам, Егор Прохорович, обязательно приедут. Не сегодня, так завтра, — пообещал Кущенко.
— Давайте я, — с готовностью вызвался Михаил.
— Куда ты с пробитой головой? Подлечись, другие поедут…
…Вошел человек среднего роста с темно-русой короткой бородкой. Одет он был по-дорожному, в овчинном полушубке. Под мышкой держал огромные меховые рукавицы-шубенки.
— Докладываю, Иван Васильевич. Поехал я в путь-дорогу, — забасил вошедший. — Рысачок возле Совдепа.
— Добре, Петр Николаевич. Тебя-то нам и надо, казацкий сын! — обрадовался Кущенко. — Земляка с собой прихватишь. А то ему пешком далеконько.
— Никак сынок нашего хорунжего Николай Митрофаныча? — Егор Прохорович даже обошел вокруг, чтобы убедиться, не ошибся ли. — Петро и есть! Сосед мой! Вот где встретились! Ты поди тоже советчик? Большевик, али как?
— Еще какой! За бедных, за Советскую власть жизни не пожалеет, — подхватил Иван Васильевич. — И нужды ваши знает. Вот и направляем его по станицам с казачками поговорить.
— Давненько я не был у родителя. Как вы там поживаете? — пожимая руку земляку, спросил Трясин.
— Да ведь кто как… Ох-хо-хо… Всяко живем: одним бог помогает, от других отворачивается…
— К кому же это он такой добрый? К тем, кто побогаче, наверно? Но бог-то ни при чем: это вы им помогаете, спины гнете. А они богатеют. Верно я говорю? — Трясин сбоку заглянул в лицо Егора Прохоровича. А тот опустил голову и смотрел на свои подшитые пимы, словно видел их в первый раз.
— Истинная правда, Петро Николаич. Я на одного этак-то всю страду робил, думал, с деньгами буду, оклемаюсь. Опять же погорел я в третьем годе. Осенью пошел к нему: расплатиться, мол, надо бы… Он тут и давай мне по пальцам загибать: лошадь брал? Брал. Молоко детишкам таскал, пока корова не доила? Таскал. Ну и… вот тебе бог, а вон порог…
— Ну и живоглот! Доберусь я до него, как в станицу приеду! — возмутился Трясин.
— Не пойдете вы против него, Петро Николаич, — вздохнул Егор Прохорович. — Мне и говорить-то об этом неловко…
— Почему? А-а, это, наверно, мой батюшка вас обобрал? — догадался Трясин и заходил по кабинету. — Нет, каков! Вот уж с ним-то я по-свойски поговорю, по-сыновнему. Я ему покажу наши Советские законы! Все отдаст, что полагается: он хоть и пакостливый, да боязливый. Сам принесет, будьте уверены, Егор Прохорович. Нет-нет, мешкать нельзя, поехали! С нашей станицы и начнем порядок наводить…
В коридоре еще некоторое время гудел воинственный бас «казацкого сына».
Иван Васильевич посмотрел в окно вслед отъезжающим и повернулся к Ахмету:
— Видишь, как трудно строить новую жизнь? С родным отцом приходится схватываться за нее. А теперь говори, как дела? Худо живешь?
Много придумал слов Ахмет, когда шел к товарищу Кущенко. А тут вдруг из головы, как ветром, все выдуло. Спрятал он лицо в ладошки и горько заплакал.
— Что ты? Не надо, дорогой! Ты ведь хлопец, не девчонка, — Иван Васильевич сел рядышком с Ахметом на стул и стал гладить по давно не стриженной голове.
Ахмет словно оттаял. Размазывая по лицу слезы, все еще всхлипывая, он рассказал об всем. И про двух братишек, которых называл по-татарски «малайками». Голопузые и голодные сидели они день и ночь на печи. А дров нету…
