Евстигнеев все же упал. Однако сделал он это с некоторым запозданием и не совсем самостоятельно. Он сначала немного взлетел, подкинутый крепкими рогами, а потом уже плюхнулся на землю.
Вооружейники у каптерки тузили друг друга кулаками и повизгивали от удовольствия. Эдька повизгивал тоже. Евстигнеев поднялся и хотел поддать козлу, но Назар своевременно отпрыгнул и опустил рога. Назар сам был немного удивлен исходом поединка. Незадачливый тореро ушел к самолетной стоянке и все время оглядывался, ожидая подвоха. Но Назар был культурным зверем и на людей просто так не кидался.
Представление закончилось, а мы всё лежали в траве у ржавой колючей проволоки и смотрели, как взлетают и садятся серебряные птицы. На это можно смотреть с утра до ночи. Мощные грузовики отбуксировывали самолеты на стоянку и походили издали на муравьев, которые тащат непомерный груз. Медленно передвигались по полю неуклюжие цистерны-заправщики. И всюду, куда ни взглянешь, копошились темные фигурки людей.
И вдруг вся эта спокойная и деловая картина нарушилась. Я не знаю, что произошло, но четкий ритм аэродромной жизни сразу сбился с такта.
Эдька с Китом насторожились тоже. Тот, кто живет на аэродроме, обладает особым чутьем на летные происшествия. Где-то в воздухе что-то случилось. Это «что-то» мгновенно дало себя знать на земле. От КП умчалась к бетонке «скорая помощь» и за ней два «газика». Стихли у каптерки вооружейники. Заторопились грузовики-буксировщики, растаскивая подальше от взлетно-посадочной полосы самолеты. В каждой темной фигурке, в каждом звуке, идущем с зеленого поля, чувствовалась гнетущая, хватающая за сердце напряженность.
Мы вытянули шеи и ждали. У нас лица, наверно, вытянулись не хуже, чем у младшего сержанта Евстигнеева. Мы молчали и ждали.
Но мы так ничего и не дождались. Напряженность сама собой рассосалась. К КП вернулись «скорая помощь» и «газики». Вновь как ни в чем не бывало взлетали и садились самолеты и возились у каптерки с какими-то приборами вооружейники.
— Это… так же само… домой мне, однако, пора, — пробормотал Кит и утопал к своей прабабушке в Сопушки.
Когда где-нибудь что-нибудь случалось, Китка прежде всего летел домой. Он очень боялся за свою прабабушку.
Глава седьмая. Эх, Ваня, Ваня!
О том, что случилось на полетах, мы узнали чуть позднее. К вечеру об этом говорил весь остров. И весь остров раскололся пополам. Одна половина ругала Руслана Барханова на чем свет стоит, а другая хвалила его и даже сравнивала с лейтенантом Громом.
На взлете в кабине Барханова сорвало герметический колпак. Наставление по производству полетов обязывало командира экипажа набрать достаточную высоту и вместе со штурманом и стрелком-радистом оставить машину. Но Барханов не оставил машину и не дал экипажу команды прыгать. В открытую кабину летчика вихрями рвался воздух и бил по незащищенным глазам. Наверно, это было действительно очень трудно, почти ничего не видя, сделать над островом круг и благополучно приземлиться. Но Руслан приземлился.
Он спас самолет и ходил героем. Командир полка объявил ему выговор. Но он все равно ходил героем, потому что не каждый летчик смог бы в таких условиях посадить самолет.
Трещина, которая расколола пополам остров, пробежала точнехонько между мной и Эдькой. Вообще-то Эдька был специалистом в летных делах. Его отец командовал эскадрильей. Но здесь уже пахло не просто техникой пилотирования. Здесь пахло совсем другим.
— Да если бы все летчики такими были, знаешь! — нажимал на своем Эдька.
— Знаю! — орал я. — Если бы все были, как твой Барханов, то и в космос некого было бы посылать.
— Это почему же?
— Потому же по самому!
— Почему же, по тому же?
Говорить ему о том, что НПП написано кровью летчиков и для того, чтобы его выполнять, было бесполезно. Я обозвал Эдьку кретином. Он был действительно последним кретином, ничего не хотел понимать и твердил свое, как заведенный. Он думал, что если человек научился неплохо вертеть штурвалом, то он уже герой.
— Кретин ты! — отрезал я.
Может, я вообще-то зря так отрезал. Но у меня, когда я разволнуюсь, не хватает слов, чтобы что-нибудь выразить. И в школе у меня у доски точно так же: все понимаю, а выразить не могу.
— Мымра! — завопил в ответ Эдька. — Тумак недоразвитый! Все технари тумаки, и дети у них такие же!
Когда Эдька прокатился по моей личности, это еще ничего, я стерпел. В конце концов, я первый по нему прокатился. Но какое отношение имели к нашему спору технари? Технари не имели к нашему спору абсолютно никакого отношения.
За оскорбление технарей я съездил Эдьке по скуле.
— Ага! — взвыл он. — Аргументов не хватает! Дерешься уже! Ага!
Он ухватился за щеку и запрыгал на одной ноге, будто вытрясал из уха воду. Нижняя губа у него оттопырилась и дрожала.
— Что же твой папочка, если он такой смелый, в летчики не пошел? — дрыгая губой, закричал Эдька. — Минер, хо-хо! Один раз ошибается! Герой! А сам старшина! Даже младшего лейтенанта ему не дают!
Я гнался за подлецом Эдькой до самого ДОСа. Его спасли крепкие ноги и глубокое дыхание. Дыхание у него было очень глубокое, не то что душонка.
— Ладно, — пригрозил я ему издали. — Мы с тобой еще расквитаемся! За мной должок не заржавеет. Ты меня знаешь.
Вероятно, я слишком громко разорался. Из окна второго этажа выглянула Эдькина мама и приказала своему сыночку немедленно идти домой.
— А ты, Тима, погоди минутку, — сказала она. — Мне с тобой поговорить надо.
Я думал, меня ожидает лекция на тему о дружбе и товариществе. Но Вера Семеновна повела совсем о другом. Она снова повела про штурманские часы.
— Я все же хочу знать правду, — сказала Вера Семеновна, приглашая меня сесть рядом с ней на скамейку. — Куда вы их дели?
Лекции она читала такие, что на ногах их не переждешь. Я сел. Вера Семеновна строго поджимала узкие губы и говорила о том, что я уже слышал миллион раз. На затылке у нее в такт словах покачивался круглый валик волос. О своем сыночке она была не очень высокого мнения и говорила о нем только во множественном лице. Этим она подчеркивала, что не хочет выгораживать Эдьку, но в то же время все неприятности происходят у него прежде всего из-за меня.
Я слушал про то, что такое честность и порядочность, и разглядывал под ногами щепку. По щепке ползла божья коровка.
— Мне их совершенно не жалко, — твердила Вера Семеновна. — Мы их можем купить десяток, таких часов. Но если Эдуард вырастет лгуном, этого уже не исправишь ни за какие деньги. Ты мне признаешься в конце концов, куда вы их дели?
Я ей признавался в этом десяток раз. Но она не желала верить, что Эдька их потерял.
— Ну хорошо, — вздохнула Вера Семеновна. — Я думала, вы честные люди и признаетесь сами. Хорошо. Тогда придется мне самой сказать, где эти часы. Я уже давно все выяснила. Вы отнесла их на дебаркадер к дяде Косте. Так?
Она брала меня «на пушку». Это я сразу понял. Но мне надоело. И потом, чего она меня-то в это дело впутывает? Я их часы и в руках не держал. Может, Эдька их и вправду не потерял? Похлопал тогда для блезиру по карманам, и все. Видел я, что ли, как он их терял? Не видел. А если он их и на самом деле на дебаркадер отнес? А я его выгораживаю. Выходит, и я заодно с ним?
— Ну? — сказала Вера Семеновна. — Так где же все-таки часы?
— Откуда ж я знаю? — дернул я плечом.
— Ах, вот как? — сказала она. — Значит, ты уже не знаешь?
— Не знаю, — подтвердил я.
— Это уже лучше, — вздохнула она. — Раньше ты уверял меня, что они потеряны.
— Но я их никуда не относил, — сказал я. — Вы не думайте. Я их и в глаза не видел, эти часы. Если вы знаете, что они на дебаркадере, так это Эдька сам. Я тут ни при чем.
Мы с ней расчудесно побеседовали на тему о честности и порядочности. Она из меня прямо все кишки вытянула. А уж Эдьку она теперь должна была совсем живьем съесть и каждую его косточку обсосать и выплюнуть.
Но так ему, троглодиту, и нужно. Это ему за старшину будет, которому даже младшего лейтенанта не дают.
Понуро бредя после лекции мимо холостяцкой гостиницы, я услышал стук в окно. Руслан Барханов жестами звал меня в гости. Мне сейчас не хватало только Руслана Барханова. Настроение у меня после беседы с Верой Семеновной было такое, словно я керосину наглотался. Я опустил глаза и отрицательно замотал головой. Но он забарабанил в стекло и показал мне кулак. Он показывал мне кулак и весело подмигивал.
Хочешь не хочешь, пришлось заворачивать в гости.
Руслан сидел у окна на койке и, лениво растягивая мехи аккордеона, пел песенку про Ваньку Морозова, который влюбился в циркачку. Слова у этой песенки были немножечко «с приветом». В ней были такие слова:
Она по проволоке ходила,
Махала белою рукой,
И страсть Морозова схватила
Своей безжалостной рукой.
И еще в ней было про то, как Ванька Морозов питался медузами и расшвыривал в ресторане сотни, чтобы угодить своей циркачке.
