наших гор, до завода.
Доброй славы добивался Ефим в Сибири широкой, хоть и в дальнем краю, да ставшим близким, родным и ему и его детям.
Умение уральских каменных дел мастеров многим товарищам он в Колывани отдал.
Только, говорят, никогда больше из хрусталя голубей не делал. Не хотел бередить память о верном друге.
Про Матвея тоже молва долго в народе бродила, будто он с куреней ушел. А куда — неизвестно. Одни говорили в Петербург подался — стал работать на гранильной фабрике. Кто — будто видел его в Екатеринбурге тоже на фабрике, молодежь учил мастерству и умению, как камень гранить да самоцветы видеть в земле… Кто знает.
Может, и правда. Много ведь умельцев отменных работало в Екатеринбурге и в Петербурге — лучшие мастера были.
Про Пьера вести такие доходили на завод, будто долгие годы Ефимкина голубя он хранил и внукам заветку оставил — беречь эту птицу как самую крепкую память о верном друге — уральском умельце Ефиме Печерском…
СКАЗАНИЕ О ВАХРУШКИНОМ СЧАСТЬЕ
Откуда и как объявился Вахрушкин отец в станице Степной, что под самым Уральским хребтом притулилась, как говорят, одним концом в горы уперлась, а другим в степи очутилась, неведомо было станичным. Да и не шибко народ дознавался. Редко такой разговор велся, а ежели и был, то скоро забывался.
Только бай и купец друг перед дружкой гордились: «Мой род старинный — от самого Бату-хана ведется». И все это для того, чтобы важности себе придать.
Но народ тоже не дурак был, не скоро обманешь. Люди и в станицах и на заводах между собой не молчали, всю правду-матку говорили и про баев, и про купцов, и про заводчиков. Кто из них и как капиталы нажил? Кто и как над простым народом измывался?
— Наши-то корешки работных заводских и простого люда из светлых родников пошли, не то, что господские — в мутной воде ростки пустили. Говорил народ: про лиходейство-то свое помалкивают купцы, а посчитать да начать сказывать, в пудовую книгу не записать…
Станичные мужики были сильными, крепкими землепроходцами. Но когда приписали они в станицу Егора с ватагой его сыновей, подивились, глядя на них. «Где только такие силачи уродились? Один к одному, а красоты — хоть с каждого картину пиши».
Больше же других — на отличку — был Вахрушка. Годами самый малый, а ростом выше всех мужиков, силой — бывалых силачей обгонял. Играючи пять пудов поднимал. Когда же вырос, в парнях стал ходить, совсем залюбовались им все. Девки — его красотой, сверстники — мужеством, старики — за приветливость, а мужики в годах — за степенность. Заведовали станичные Егору за сыновей: за Маркушку старшего, за Перфишку среднего, за Евстигнея, за Гордея и Вахромея.
— Добрые казаки будут, — говорили станичники, с охотой приписывая Егора в казаки. Только шутя добавляли: — Видать, мудреный был поп, когда имена парням давал, купая их в холодной водице купели.
Не дознались в станице, а может, с умыслом не дознавались, откуда Егор бежал, а любопытно было бы послушать, какая тропа мужика за Урал привела…
Прадед Егора в «крепость» к каким-то графам, то ли Запольским, то ли Яснопольским, угадал. В расшитых камзолах господа ходили, спали на пуховиках, ели на серебре и в золото наряжались.
Говорят, кто на серебре ест, тот долговеким бывает. Не одну сотню лет этим Яснопольским вельможам серебро помогало. Пауками из крестьян, словно из мух, соками питались. Только, видать, господская кровь от бочек выпитого вина да разгула пьяного, а больше всего от безделья долгого застоялась. Ленивей в жилах побежала, а потом так разжижела, что весь Яснопольский род на убыль пошел. Тут-то и принялись они пуще прежнего на крепостных зло свое вымещать. Не жизнь у крепостных была, а мука мученская. Стоном стонал крепостной люд. Вот тогда-то и случилось горе с Егором.
Один из последних графов, проезжая мимо покосов, увидал рослую, статную красавицу из красавиц Арину, мать Вахрушки. Приказал он Арине явиться в барский дом, прислуживать самому графу. Часто ведь так бывало.
Почернело на сердце у Егора от такой вести, затуманились и сыновья. И решилась Арина тогда на последний шаг. Бежать — куда глаза глядят. Страшно ей было выполнять волю барскую. Дала знать мужу, чтобы ребят собрал и сам был готов, как подаст она знак из господского дома. Стал ждать Егор этого знака, для вида усердней принялся работать. Кузнецом он с малых лет работал и был не из последних.
А с Ариной в это время в господском доме вот такое дело приключилось: приказали ей надеть шелковый косоклинный сарафан и таким же платком покрыть голову. Дали бусы и сережки с бирюзой — одним словом, весь убор для женской красоты, который всегда доставали из большущего сундука, стоявшего в особой светелке, где, как говорят, приготовляли человеческую красоту для услад господских. Вот тут и решилась Арина на побег. Дескать, выберу время, когда все уйдут ненадолго, спрячусь в сундук, он ведь все время открытым стоит, выжду минуту и ночью уйду.
Как надумала, так и сделала. Чем больше время шло, тем сильней суетились слуги в доме. Соседние господа подъезжали, своих крепостных красавиц и собак везли — на показ друг дружке.
И пока на конном дворе господа смотрели собак, а в большой людской людей меняли, покупали и продавали, Арина крутилась возле светелки, а как увидала — никого нет, улучила минутку, открыла сундук и зарылась в рваном тряпье, положив на самый верх, как было, кокошники и уборы. Тихонько прикрыла за собой крышку и стала ночи ждать. Не знала она, сколько пролежала в сундуке, только вдруг услыхала, как кто-то тихонько над ней крышку приоткрыл и скореючи снова захлопнул, повернул ключ в замке, и опять тихо в светелке стало.
Был это господский приказчик. Давно он пристрастился воровать господское добро. Так и в этот вечер поступил. Под шумок выкрал кокошник, жемчугами расшитый, в остальном тряпье рыться не стал, закрыл сундук, вынул ключ и был таков. «Найди попробуй, — думал он про себя, когда в светелке столько народу перебывало». Потом отряхнулся, принял важный вид, как полагалось, и занялся своим делом.
Никто не слыхал, как стонала Арина в сундуке; только когда хватились ее звать на смотрины в людскую, как в землю провалилась она. Пытали Егора и всю родню, но и те не повинились. Да и в чем было виниться? Сам Егор сходил с ума, в догадках теряясь, куда жена подевалась.
Будто овечка предыконная, потухла жизнь его жены Арины… Так
