люди говорили. Только вскоре стали люди замечать, что в светелке, где девок наряжали, из сундука тяжелый дух пошел. Открыли его, выбросили всю рухлядь и на мертвую Арину натакались…
Молчал Егор, когда мертвую Арину увидал. Кончилась для него краса, от которой, как говорится, веселеет ум, теплеет сердце. И решился он на страшное дело — петуха господам пустить и в бега податься.
Как решил, так и сделал. Вперед себя сынов в путь отправил, добрые люди помогли, а когда графские владения запылали, вскочил и он на коня, сыновей догнал. Пока тушили да кричали, Егор был уже далеко. Его верные дружки графским егерям другую тропу показали, по которой якобы Егор бежал. Одним словом, так и ушел мужик.
А когда через Урал перешел и в станице Степной осел вместе с сыновьями, то и прижился, стал работать кузнецом. Такое мастерство всегда спрос находило. Только трудно ему было одному ребят растить, а тут, как на Егорову беду, весна наступила. Каждая травинка поднялась. Каждая сосенка в бору помолодела, заискрились золотинки на реке, зашумели ветры на горах.
После Петрова дня жениться он задумал. Нелегко было ему выбрать себе невесту, коли в жизни уже желанная была, да и кто обзарится на такую ораву: шесть мужиков — ни как-нибудь. Надо и постирать и накормить.
Так и получилось: не любовь со станичной родней, а сваха породнила. Казачка немолодая была, зато из богатеньких угадала. Стал Егор жить с одной, а вспоминать о другой — о покойнице Арине, да и характер у новой жены, что кривое полено оказался — ни в какую поленницу не уложить. Сыновья мачеху терпеть не стали, по заводам и степи разошлись — кречетами разлетелись, а Вахрушка к баю в пастухи угодил.
Раза два приходил он к отцу, да скореючи в степь ворочался, оттого что жизнь у отца, как придорожный подожженный пень, началась: не горит и не гаснет. Семнадцатый год уже парню пошел, понимать все стал, что к чему. Когда же пришлось Вахрушке с табунами скота в Урал пойти, не вздохнул и не охнул. Так и ушел в горы пастухом байским.
Далеко в горах было селение, куда скот пригнали. Не считал Вахрушка, сколько было у хозяина скота, да и зачем было ему считать! А вот сколько было пастухов, таких же бездомных, каким был и сам, это Вахрушка хорошо знал. С одним из пастухов подружился Вахрушка. Пастуха Гасаном звали. Такой же молчаливый, как и Вахрушка был. Не зубоскал, стариков не обижал, зря не задирался. В степи храбрым был и пастухов в беде не оставлял и больше всего на свете любил сказки говорить. Много их он знал. Откуда, что и бралось у него? Слова как у мудреца, хотя по годам однолеток с Вахрушкой. Любил Вахрушка Гасана слушать. Особенно летом, в ночном, в степи. Говорил Гасан про то, что виделось ему, — про звезды и ковыль, про ветер и горы, как великаны. Он говорил и про свою сестру — девушку Мухасану и далекую Бухару.
Как-то раз зимой чуть не замерз в степи Гасан в своем стареньком бешмете и худых обутках. Спас его Вахрушка от верной смерти и вместе с Гасановой сестрой выходил его. После этого совсем Гасан к Вахрушке привязался. Братом стал называть его. Вахрушка дал другу с себя на волчьем меху ягу и теплые обутки. В шапке из лис и в яге совсем стал походить Гасан на друга. Значит, верно говорится, что доброму человеку, каким был Вахрушка, и чужая беда к сердцу.
Вместе с теплом очага Гасановой юрты, куда зачастил Вахрушка, вошла в его сердце сестра друга — Мухасана. Не из красавиц она была, хотя и стройна и нежна, словно молодая елочка у плетня, и с глазами, в которых ночь гостила. Мухасана и в простой одежде без уборов богатых и без яркого платка для Вахрушки желанной была. А больше всего полюбил Вахрушка Мухасану за тихий нрав. Тихая вода, говорят, и крутые подмывает берега. Не подмыла, а просто смыла у Вахрушки тоску Мухасанина любовь. Повеселел он, запело его сердце, словно солнышко вошло в него, а вместе с ним и счастье. Только шибко оно коротким было. Злым осенним ветром разметало горе по горам и по степи его недолговекое счастье.
В тот год на диво жарким лето оказалось. Ни единой дождинки не выпало на землю. Стал от голода народ умирать, глазами маяться. Загноятся они у человека, погноят, погноят и ослепнут. За этой бедой — новая, большим валом в непогоду черная смерть пошла по степям и сопкам гулять. Целыми аулами и деревнями вымирал народ. Пришел мор и к Мухасане, Вахрушке и Гасану.
Первым заскудался Вахрушка. Стал он маяться глазами. Будто пеленой из колючек их закрыло. Затревожился Гасан и Мухасана. Разными снадобьями принялись они его выхаживать. Но со степных просторов все больше и больше раскаленный ветер проносился. Приказал бай всем пастухам сняться с места и скот весь увести в горы. Так больным и сел на коня Вахрушка, и если бы не Гасан, совсем бы пришлось худо парню.
Заплакала Мухасана, проводив брата и Вахрушку. При них бодрилась, а как пыль улеглась за табунами, будто оборвалось в ее груди сердце. Жалко ей стало Вахрушку. Смола не смола, а прикипело. Не оторвать, не вырезать. «Как помочь ему, чтобы не ослеп?» — думала она про себя, сидя у юрты. И вдруг раз увидала, как прямо к ней старуха шла. Подошла бабка и спросила:
— Не знаешь ли, девушка, пастуха, Вахрамеем прозывают?
— А зачем он тебе, бабка? — на родном для Вахрушки языке спросила Мухасана.
Научилась она от Вахрушки и от других поселенцев русскую речь понимать. Немало русских кругом селилось. В такой же жили бедности, как и башкиры, оттого не гнушались друг друга. В добрые дни вместе на круг ходили, не оглядываясь на стариков, ворчавших, как всегда, на своеволие молодых.
— Я поклон ему от отца принесла, — сказала старуха, вытирая пот кончиком платка с лица, изрезанного морщинами.
Обрадовалась Мухасана. Обцеловала эти бабкины морщины, только когда целовала, то показалось Мухасане, что от старухиной кожи холодком несет. Но не до этого девушке было. Дорогой гостьей повела она ее в юрту. Усадила на самую толстую кошму, свежим напоила кумысом, баранины принесла. И опять, когда наелась старуха и скинула с головы платок, пуще прежнего удивилась Мухасана: у старухи, как у молодой, толстая коса венком на голове лежала. В диковинку была девушке и одежа на старухе: старушечий сарафан до полу зеленым
