про себя. Смело подошла она к старику и сказала:
— Дедушка! Я не батыр, а девушка и зовут меня Мухасана. Может, и к тебе я, дед! Не знаю и сама!
Потом молча перо соколиное достала и старику его подала.
— Э! — промолвил дед, — да ты, видать, когда перо брала, думала только про себя и про Вахрушкино счастье? Видать, забыла наказ хозяйки гор просить счастья для всего люда? От хворости и слепоты Вахрушки только просила? Говори, ведь я все равно обо всем знаю!
Но молчала Мухасана. Боялась она старику в глаза поглядеть.
А он опять заговорил:
— Вот и дала тебе птица-сокол махонький конец пера. Мне не зажечь такого.
Заплакала от горя Мухасана: «Что я наделала сама!» — думала она про себя. Но пришел опять на помощь дед.
— Погоди, девка! Попробуй сама зажечь перо, а я только помогу.
И тут же сдернул живо с себя обутки и не простые, а из камня и велел их Мухасане на ноги надеть.
— Чтобы тебе не обжечься, — сказал старик и повел Мухасану к огню.
Шла она, и все ей в диковинку было: и старый, будто с серебряной бородой дед, и простая, тоже как из серебра на нем одежда, и огонь сголуба, что мерцал за пропастью вдали.
Надела Мухасана каменные дедовы обутки-лапти и, взяв обратно у старика перо счастья, смело подошла к огню. Поднесла перо к нему и совсем ей не жарко показалось, только нестерпимо жгла земля ноги, даже сквозь каменные лапти. Загорелось перо голубым огнем.
И не знала Мухасана про то, что пока она огонь счастья доставала, с Вахрушкой новая беда стряслась. Бай, узнав, что Вахрушка и пастухи не ходили за скотом, высечь приказал. Не верил бай, что люди, словно мошкара у огня, валились от хвори. Когда же плеть на теле почти уже слепого Вахрушки заплясала, не выдержал больше он и сам пошел к баю.
Бай в это время с гостем из степи пил кумыс и слушал игру курая. Увидев Вахрушку перед собой, позеленел весь от злости. Вскочил, сжимая кулаки. Тот даже не попятился, качаясь от боли, проговорил прямо в глаза:
— Я не за твоей милостью пришел, и твой гнев мне не страшен! За что приказал бить Гасана и пастухов! Не за себя пришел я говорить, а за друга Гасана и всех, кого хворость одолела.
Сказал и принялся подолом рубахи вытирать гной в глазах.
— А! Ты, лежебока, еще вздумал приказание мое осуждать? — завопил бай. — Высечь его и прогнать с моей земли, чтобы он никогда здесь не появлялся, — кричал истошно бай. — Заступник какой нашелся!
— Не кричи, хозяин, как ворон перед ненастьем. Не боюсь тебя и ненавижу! — тоже в гневе проговорил Вахрушка и, плюнув в глаза баю, пошел от него прочь.
Байские наемники его догнали и, сорвав одежу, живым закопали по горло в землю. Не пастухи бы — не видать Вахрушке своей Мухасаны. Выкопали темной ночью его и в дальний улус унесли.
Вернулась Мухасана в родной аул и первым долгом кинулась к Вахрушке.
— Дорогой! — звенела Мухасана. — Я тебе счастье привезла, гляди, родной, оно в руке моей.
Но он уже не мог видеть ни любимой, ничего. Когда его откопали, голова его будто покрылась снегом, а глаза навек закрылись.
И вдруг, как бывает в волшебной сказке, поднялся Вахрушка с кошмы. Ведь Мухасана перо птицы-сокола привезла.
Поднялся Вахрушка и пуще прежнего красотой засиял. И глаза стали у него такие ясные, большие. Видит Мухасана и своим глазам не верит: словно богатый джигит перед ней стоит. А на месте старенькой юрты, вся в коврах и в мягких кошмах новая красуется. Поднесла Мухасана перо к огню в очаге и, когда оно голубым огнем засияло, новое, чудо девушка увидала. На ней дорогие шелковые красные шаровары появились. На голове ее соболья, высокая, с серебром шапочка. На запястьях золотые браслеты, а в ушах серебряные с самоцветами сережки. Замерло от радости сердце у Мухасаны при виде таких уборов, а больше всего обрадовал ее Вахрушка. Снова глаза открыл.
— Мухасана! Дай мне огонь в руки, — сказал Вахрушка. — Я прикреплю его к очагу.
Долго они любовались друг другом, радовались оба, и Вахрушка будто и про байскую обиду позабыл.
— Дорогая моя! — прошептал Вахрушка, прижимая к своей груди Мухасану. — Пойдем к людям! Скорей пойдем! Покажем им наше счастье! Пусть порадуются за нас! — И, взяв Мухасану за руку, Вахрушка потянул ее из юрты.
Не только из своего аула, но из дальних и близких улусов и деревень бежали люди поглядеть на них, на их красоту и богатые наряды.
Светло улыбаясь, поторопились они к народу. Только чем дальше шли, тем больше замечали: не радуются за них люди. Видели они голодных, умирающих стариков, матерей с высохшими грудями и жалобно плачущих детей. А в одном месте Вахрушка заприметил — там секли пастуха, как и его недавно. И словно прозрел Вахрушка. Как мог он забыть расправу бая? Как мог богатые одежи посчитать за счастье? Низко голову он опустил и сказал Мухасане:
— Пойдем обратно! И все наше богатство людям отдадим!
И не дожидаясь ответа подруги, поспешил к юрте. Там принялся со стен ковры, кинжалы, усыпанные самоцветами, срывать.
— Мухасана! Доставай свои уборы и наряды! Иди на улицу и созывай народ, — сказал он ей, будто попросил.
Мухасана, послушав друга, вышла на улицу и людей позвала. Прибежали на этот зов люди. Заблестели от радости глаза у них, когда Вахрушкины слова услыхали:
— Берите все! Это все ваше! — говорил Вахрушка. — Не одни мы с Мухасаной будем счастливы.
Нагруженные добром уходили люди. Кто ковер нес, кто в ладони сжимал редкий смарагд или саблю, рукоять которой сияла самоцветами.
Весть о Вахрушкином счастье не ветер, а сами люди разнесли. Дошла она и до самых далеких аулов и станиц.
Что тут поднялось! Ведь каждому охота было хоть частичку Вахрушкиного счастья получить. Но чем слабее мерцал над очагом голубой огонек, тем меньше становилось добра, а люди все шли и шли.
И вот последний человек унес с собой самое дорогое для Вахрушки и Мухасаны, это голубой огонь, а вместе с ним и перо сокола — птицы счастья.
И сразу все кругом потемнело. Как и прежде, голые стены юрты зачернели и чуть-чуть светилось пламя в очаге.
Но радость у Вахрушки не пропала. Счастливый он сидел. Мухасана же, как всегда, молчала. И вдруг за спиной шаги они услыхали.
— Кто там? — спросил Вахрушка. — Я все раздал, зачем ты, человек, пришел?
