углу кровати. Как спокойно было тогда на душе у Жанетты! Казалось, до скончания веков ничто не могло измениться… И вот все… все-все изменилось — и в ней самой и вокруг. Бабушка прибрала свою постель, застелила ее рваным зеленым репсовым покрывалом — зимой оно, свернутое, лежало на кухонном оконце, чтобы не тянуло из него холодом. Мамины спицы валялись в ящике кухонного стола, а красную кофточку, которую мама лишь начала вязать, увезла в Рубэ невестка мадам Брюно, чтобы вернуть ее заказчице. Теперь Жанетта почти всегда была одна. Папа часто ездил в Париж, в венгерское посольство, и тогда даже не ночевал дома. Но и оставаясь в поселке, он проводил вечера в партийном комитете или у этого противного Лорана Прюнье, отца маленькой Розы, — у них всегда находились темы для разговоров.
Жанетта, как говорится, пропадала на улице, бродила со своими приятелями с утра до позднего вечера. То одна, то другая соседка угощала заброшенного ребенка обедом или ужином. За это время Жанетта стала еще капризнее, чем раньше, ее насмешливые замечания доводили Мари Жантиль до слез. Каждый день Мари решала больше не водиться со своей мучительницей, но на следующее утро снова следовала за нею по пятам, так же как и братья Вавринек.
С самого начала школьного года сестра Анжела что ни день наказывала Жанетту. Ее язвительные замечания были для Жанетты больнее, чем побои.
«На будущий год, мои беленькие овечки, когда воздух очистится от этой Роста́…» — то и дело говорила сестра Анжела.
Теперь Жанетта лишь в дождливую погоду заглядывала в школу. На уроках она была невнимательна, болтала без умолку. И когда Роза Прюнье однажды взяла ее под руку и попыталась мягко поговорить с ней по душам, Жанетта так отшвырнула от себя девочку, что та ударилась головой о ручку двери. Роза никому не сказала, кто виноват в том, что на лбу у нее красуется большой синяк. Но это еще больше раздражало Жанетту.
Потянулись мучительно однообразные дни. Наступил октябрь с бесконечными, уныло моросящими дождями и неизменно серым, безрадостным небом. Главная улица Трепарвиля опустела. Дети и старухи сидели в темных, сырых квартирах, жались поближе к огню. Особенно тоскливо было в сумерки, когда с моря задувал резкий ветер. В дождливые вечера Жанетта оставалась в своей каморке одна. Свернувшись на кровати, она смотрела застывшим взглядом на крошечный четырехугольник потолка. Постепенно сгущались сумерки, и Жанеттой овладевал гнев и какое-то холодное, враждебное чувство к отцу. Вот было бы хорошо, если бы однажды вечером папа открыл дверь, а дочь лежит мертвая на кровати! Жанетта закрывала глаза, складывала руки на груди и на несколько мгновений задерживала дыхание… Или же вдруг, когда папа больше всего развеселится у этого противного Лорана Прюнье, кто-то позвонит и скажет, что в доме Рошта пожар. Как торопился бы папа, как бы он мчался по улице! Но уже поздно! Все кончено — Жанетта погибла в огне…
И Жанетта плакала от жалости к самой себе: бедная девочка, как рано приходится ей умирать, покинутой всеми!
— Какая красивая была эта Жанетта!.. А какие способности!.. Единственное утешение бедного отца, — говорила она, заливаясь слезами.
Затем Жанетта вскакивала с кровати. Она стягивала на груди крест-накрест старый, потрепанный черный бабушкин платок и в чрезвычайно возвышенном состоянии духа выходила на улицу. Она ставила у порога стул и мягким, но решительным тоном, соответствующим ее настроению, отстраняла от себя своих приятелей.
— Я хочу побыть одна, — важно объявляла она. — Мне нужно подумать!
Но каким было для нее облегчением, когда на плохо освещенной улице появлялась высокая мужская фигура! Йожеф Рошта шел быстро, почти бежал: теперь он всегда очень спешил домой, словно и его преследовало страшное видение горящего дома. Он еще издали махал дочке рукой, а приблизившись, замедлял шаг и тыльной стороной руки отирал пот со лба. Жанетта не бежала ему навстречу. Притворяясь холодной и безразличной, она с нарочитой медлительностью следовала за отцом в дом. Отец засыпал ее вопросами. Что делала целый день? Хорошо ли ела? Не боялась ли одна? И на все получал отрывистые ответы: «Ела… Чего мне бояться?»
Но постепенно напряженность, нараставшая в течение дня, ослабевала. Жанетта, словно оттаяв, с интересом слушала рассказы отца и проникалась сознанием собственной значимости. Ведь папа точно так же обсуждал с нею свои дела, как когда-то с мамой, рассказывал ей о результатах поездки в Париж, о своих беседах в партийной организации и о том, что решение вопроса об их возвращении на родину хоть и очень медленно, но приближается к концу. Венгерское посольство в Париже отнеслось к просьбе Йожефа Рошта положительно. Лоран Прюнье всех поднял на ноги и даже сам побывал по делу Рошта в партийном руководстве провинции.
Однажды, вернувшись домой, Йожеф Рошта рассказал, что справлялся, сколько будут стоить билеты и отправка багажа; он принес сверху жестяную коробку и вместе с Жанеттой пересчитал ее содержимое. С важным видом разглаживая бумажные деньги, девочка озабоченно сказала:
— До Парижа добраться тоже ведь денег стоит, папа. Ты подумал об этом?
— Хорошо, что напомнила, дочка! А ну-ка, давай подсчитаем…
И они снова принялись за подсчеты.
Теперь Йожеф Рошта всякий раз приносил с собой в сумке что-нибудь съедобное: жареную рыбу, креветок, салат в банке… И пока дочка на глазах у него поглотала лакомые кушанья, он несколько успокаивался. Целый день, на работе и во время переговоров об отъезде, его преследовала мысль, что девочка дома одна. Может быть, голодная, может быть, заболела… И ему казалось, что он снова слышит слова, сказанные доктором: «Дальняя дорога и резкая перемена климата убьют ее…» — это было семь лет назад, когда он вот так же сидел с Полиной, строя планы и пересчитывая их маленькие сбережения. Да и сколько раз бывало — скажет он что-нибудь, и вдруг ему вспомнится: те же слова когда-то звучали здесь, в этих четырех стенах. Ведь точно так же он произнес однажды то, что объявляет Жанетте сейчас, в этот ноябрьский вечер:
— В среду я получу паспорт.
Несколько дней спустя Йожеф сказал:
— Думаю, дочурка, что в следующую пятницу мы отправимся. В воскресенье сестра
