class="p1">А каид стал замышлять свою месть, жестокую, коварную, неумолимую. Месть взрослым и детям. Сильным и слабым.
Но тут обстоятельства переменились. Урожай оказался хорошим, и люди теперь меньше зависели от каида. Они подняли голову, кое-кто даже стал требовать назад землю, которой он завладел хитростью, силой, а то и как будто бы законным путем при попустительстве тех, кто замерял землю.
При случае он умел одеться надлежащим образом, особенно когда шел к администратору. Не в парадную одежду, а в лохмотья, изображая из себя настоящего крестьянина. Старый шакал демонстрировал таким образом состояние крайней нищеты своих соплеменников, являя пример собственной персоны. Послушать его, так в том недоступном, грозном краю, где он жил, со многими просто сладу не было. И потому он часто требовал помощи, которую затем перепродавал своим подчиненным.
— А без этого, — говорил он, — я не могу поручиться за безопасность. Всякое может случиться.
Этот любопытный персонаж неизменно вызывал к себе интерес сменявших друг друга администраторов. Они всякий раз обращали внимание на «эту странную личность, не похожую на других». Все говорили о нем как о человеке жестоком, могущественном и богатом. И все они с ним ладили, выражая ему почтение и уступая его домогательствам во имя главной цели, ибо стабильность существующего положения и безопасность были для них превыше всего. На этот раз каид потребовал жандармов, для того чтобы очистить сельскую местность от разбойничьих шаек, которые слишком уж взяли волю. Он добился от администратора всего, чего желал. Жандарм Рено должен был отправиться с отрядом не менее тридцати шести человек, чтобы разделаться с этой нечистью. В награду им было обещано мешуи.
С первой летней жарой началась жатва. Дул такой страшный сирокко [26], что трудно было дышать. В этой удушливой жаре ячмень лопался сам. Жнецы работали, вытянувшись в цепочку. На этот раз туиза [27] собрала около ста человек. Царило большое оживление, все жали, не зная отдыха. Едва успев отбросить один сноп, тут же вязали другой. Работа спорилась, ритм ее все убыстрялся. Красивый чистый голос запел песню. Все тут же подхватили ее:
Где ты, феллах, поспеши,
А не то ячмень убежит.
Песне, словно неизменное музыкальное сопровождение, вторил шум серпов, срезающих колосья. Мужчины, увлеченные работой и песней, обливались по́том. То и дело слышались шутки:
— Стареешь, дядя! Не поспеваешь, сдавать стал.
— И то правда, старею. Зато в вашем возрасте я жал за двоих, — отвечал, держась за поясницу, мужчина, обращаясь к двум молодцам, стоявшим у него по бокам.
— Ты и ел за двоих, — не унимались они, покатываясь со смеху.
Мужчине шутка не понравилась, и он молча продолжал работу.
— А ну, подтянитесь с этой стороны. Работать надо ровно! — кричал управляющий.
Он ходил с одного конца поля на другой, подгоняя отстающих. Жнецы наклонялись и распрямлялись. Серпы блестели на солнце. Крестьяне обливались потом, лицо красное, шея мокрая. Черные тени поглотили золотистое поле. Песня взвивалась ввысь, звучная и величавая, исполненная надежды. Вода булькала из кувшина прямо в рот.
Пастухи, привлеченные песнями и вкусной едой, тянулись к полям. Как зачарованные, позабыв обо всем на свете, они громко подхватывали песню, а козы, предоставленные самим себе, набрасывались тем временем на колосья.
На этот раз судьба обрушилась на нового пастуха каида, которого голод неотвратимо влек к крупенику с оливковым маслом и груде ячменных лепешек. Ему осталось только руку протянуть, когда пронзительный голос управляющего, который не скупился на проклятья, заставил его вздрогнуть.
— Остановись, сукин сын! — вопил он. — У тебя, как и у твоих коз, только одно на уме: жевать без устали. Ах ты, паршивец!
Тщедушный мальчишка, перепугавшись, бросился бежать, но, споткнувшись, упал. Он закричал раньше, чем управляющий успел коснуться его, надеясь своим криком привлечь внимание жнецов. Удары градом посыпались на него. Лицо управляющего, искаженное гневом, было страшно. Мальчик плакал от боли. Несколько жнецов отделились от общей массы и поспешили ему на помощь, чтобы вырвать его из рук управляющего, схватившего мальчонку за горло. Мальчик хрипел. Им удалось освободить его.
— Ты что, совсем спятил? Так ведь можно и убить! — кричали они.
С помощью жнецов мальчику удалось увести коз подальше от поля.
Управляющий уселся один подле блюда с крупеником и принялся за еду, не переставая бормотать:
— И убью. Попадись он мне опять, я его убью.
Он славился своей жестокостью. Хозяин его мог ни о чем не тревожиться. Он всегда готов был наградить пощечиной любого крестьянина и любого пастуха угостить дубинкой.
У старого жнеца сердце надрывалось. Он молча смотрел на все происходящее, потом отвернулся с отвращением и громко сказал, то ли для себя, то ли для других:
— Всю свою жизнь я прожил с такими вот людьми без стыда, без совести. Пастухом был, одни оплеухи получал. Вырос, и жизнь моя стала сущим адом.
Губы его дрожали. Взгляд потемнел от печали. Плюнув на землю, он снова принялся за работу. К полудню нестерпимая жара нависла над полем. Работники пошли передохнуть в тени одиноко стоявшей цератонии.
Повсюду в деревнях вокруг нескольких домов, крытых красной черепицей, поодаль от главных ворот делились дверь в дверь, чуть ли не налезая друг на друга, приземистые, темные лачуги, являвшие собой убогое зрелище нищеты: почерневшие ветки, сгнивший дисс. На холме копошились маленькие ребятишки, совсем голые. Мужчины уходили работать в поле. Женщины, подоив скотину, занимались повседневной работой: подметали, собирали лошадиный навоз, а из коровьего делали кизяк. Возле дряхлых старух ползали, то и дело поднося полные горсти земли ко рту, самые маленькие детишки, облепленные мухами.
Небо сияло голубизной, жара постепенно спадала. Один из малышей вскарабкался по спине старухи и с плачем протянул худенькую ручонку к ее иссохшей груди. Откинув назад седые волосы, старая женщина с изборожденными глубокими морщинами щеками взяла его к себе на колени. Глаза ее наполнились слезами, а тонкие губы прошептали едва внятно:
— У меня ничего нет, мой маленький, ничего нет.
А ребенок исходил плачем.
— О, Аллах, ниспошли пропитание детям!
Старухи вели неспешную беседу.
— Если бы у меня хоть был табак, — молвила Таус, вытирая платком нос. «Лицо ее было изъедено оспой.
— В большом доме еще не пекли лепешку. Как испекут, пойду попрошу для малыша, — сказала Мерием. — А пока надо идти взбивать молоко, как испекут лепешку, вернусь.
Она поднялась, опустила пояс на деревенский манер и пошла, покачивая бедрами. Женщина она была статная, и морщины еще
