Расположившись кто как, они уже долго сидели в крепости, но выборы что-то не ладились.
Красномураш — это прозвище он получил за рыжие волосы и маленький рост — сидел на нижнем выступе вала и грыз травинку. Он уже общипал и пропустил сквозь зубы целую кучу травинок. Конечно, если сидеть долго и только грызть травинки, можно выщипать догола всю зелень с дерна, но ведь именно Красномураш был зачинателем строительства, и никто не осмелился бы сделать ему замечание. И ожидать от Красномураша сейчас первого слова было бы даже несправедливо: разве не сказал он свою долю слов еще в тот раз — приступая к сооружению крепости?! А уж если исходить из правила, что у атамана в голове должно что-то быть и в руках тоже, то, по правде говоря, не всякий мог додуматься построить крепость. Что же касается кулаков, то один на один Красномураш поколачивал даже сына констебля Мейнхарда, хотя тот выше Красномураша почти на голову. Да ведь и из Библии известно, что маленький Давид одолел огромного Голиафа, а не наоборот. Так что Красномураш как бы не участвовал в этой избирательной кампании — пусть лучше говорят другие. Он выплюнул изо рта травинку и сорвал себе новую.
Возле ног Красномураша сидел на корточках Волчья Лапа. Волчья Лапа — громкое имя, заработать такое не просто. Увы, его владелец просто присвоил себе это прозвище. Он был худенький, этот Волчья Лапа. И голова его походила на одуванчик. А глаза у него были девчоночьи — большие и серо-зеленые. Женщины взахлеб хвалили его ресницы — длинные, темные, изогнутые, — чем сильно обижали Волчью Лапу, он едва не плакал, хотя вообще не был брюзгой и плаксой. А уж если ему и случалось плакать, то скорее от упрямства, бессилия и гнева. Потому что он был горд, и слово, на которое другой не обратил бы внимания, больно оскорбляло Волчью Лапу и еще не один день служило причиной его переживаний. Он переживал и по другим поводам, о которых приятели его в большинстве случаев не догадывались, хотя неясно и ощущали что-то. Поэтому они немного чуждались Волчьей Лапы, довольно часто подшучивали над ним, но где-то в глубине души — поди знай — пожалуй, слегка завидовали ему.
А сейчас Волчья Лапа сидел на корточках у ног Красномураша, подпирал подбородок руками и ничего не видящими глазами смотрел на высокую стену крепости. Было мало надежд, что именно его выберут атаманом. Но это его не заботило. Ибо мысленно он уже был атаманом — он сам себя выбрал. По крайней мере, до тех пор, пока ватага не изберет кого-нибудь окончательно. Он как бы и не присутствовал сейчас среди других. Мысленно он стоял сейчас на бастионе, на самом высоком валу крепости, мимо уха его свистели пули, вокруг лежали товарищи, павшие в бою смертью храбрых, а внизу наступал враг. Он, Волчья Лапа, был изранен и весь в крови, но еще держался.
Напротив Волчьей Лапы сидел Луи и ковырял щепкой землю. Это был смуглый, как цыган, и вспыльчивый мальчишка. Время от времени он прерывал свое занятие, и его черные глаза из-под темных бровей оглядывали вскользь остальных. Внимательно взглянув по очереди на каждого, он усмехался, обижено, уголком рта, и еще яростнее продолжал ковырять землю. Пусть не ждут, что он первым скажет свое слово. Он — никогда! Есть лишь один из пяти, который подходит в атаманы. Тот, у кого французское имя. Имя, которое в свое время носили короли. Он не лезет вперед. В конце концов, они должны понять это сами. Особенно Раймонд!
Луи настойчиво смотрел на Раймонда, но тот не мог заметить его взгляда, потому что упрямо уставился в землю. Правда, он чувствовал, что на него кто-то смотрит, и, может быть, именно поэтому не поднимал глаз. Потому что он знал, чего требует от него взгляд Луи.
Раймонд не был слишком чувствительным, но в глубине души у него уже некоторое время бродило какое-то неопределенное ощущение униженности и одновременно чувство протеста. В каком-то порывистом волнении думал он о бутербродах, которыми иногда угощал его Луи, или о тарелках супа, которые он иногда торопливо съедал в кухне или в чулане у владельца галантерейной лавочки Аренса. Он принимал все это просто как дружеское отношение к себе со стороны Луи, хотя сам ответить тем же не мог. Раймонд отдавал Луи то единственное, что имел — свою верность в дружбе. Он платил Луи самоотверженностью. Пока вдруг не заметил нетерпения Луи, когда в некоторых делах не слушался его или забегал вперед. И тогда обиженный Луи, звонко смеясь, бросал намеки, что кое от кого попахивает маргарином «Бона», хотя и его в той семье едят лишь раз в неделю. Луи тут же принимался рьяно объяснять, что к Раймонду это не относится, но, пожалуй, именно это объяснение и задевало Раймонда больнее всего.
Да, Раймонд не был слишком чувствительным, он и сегодня не отказался от бутерброда с ветчиной, которым угостил его Луи. Но как бы там ни было, что-то все же было не так, как раньше, и его губы никак не хотели произнести имя Луи. Поэтому он уставился в землю и помалкивал. На среднем валу крепости сидел их пятый приятель — Рогатка. Его вечная спутница — рогатка — торчала за поясом штанов. Рогатка сидел и качал ногами. Он был самым длинным из них, таким длинным, что носил уже отцовские брюки, у которых обтрепанные штанины были подрезаны снизу. Рогатку не интересовали ни должность, ни власть, он был большой трепач и умел в каждом деле видеть его забавную сторону. Но сейчас он молчал, потому что догадался, отчего никто не решается взять слово первым. Ведь не станешь же называть самое желанное — свое собственное имя.
Царящее в крепости напряжение смешило Рогатку и в то же время нагоняло на него скуку.
— Р-р-раймонд… — сказал наконец Рогатка. Это было первое имя с начала выборов. Луи вздрогнул, словно его ударили.
— Почему Раймонд? — спросил он запальчиво.
— Раймонд… — повторил Рогатка спокойно. Он долго и задумчиво смотрел в глаза названному, пока не спросил: — Раймонд, ты знаешь, сколько будет триста двадцать один помножить на пятьсот сорок два?
— Не знаю, — сказал Раймонд. — Сколько?
— Я тоже не знаю! — пожал плечами Рогатка и захихикал. — Потому-то я и спросил.
— Тупица! — презрительно бросил Луи. — Не мешай выборам.
— Так начинайте выбирать! — насмехался Рогатка. — Чего же вы так долго глазеете.
— Ну, скажи ты! — встал Луи. — Кого бы ты выбрал?
— Я? Ну что же, я могу сказать сразу! — Рогатка действительно уже давно решил. Он зажмурился и начал водить пальцем над сидящими внизу. В тот же миг, когда палец его остановился на Волчьей Лапе, Рогатка крикнул: — «Пятнадцать!» — и открыл глаза. По очереди указывая на каждого, он принялся считать.
Пятнадцатым был Красномураш.
— Это не выборы вслепую! — сказал Луи. — Атамана выбирают иначе.
— Ну и пусть, — сказал Рогатка, — во всяком случае, я выбрал Красномураша, и я за него.
— А кто второй кандидат?
— Да будь хоть ты, это неважно! — усмехнулся Рогатка и покачал ногой.
— Вот и буду! — заявил Луи. — У каждого один голос. Кто… — тут Луи остановился, — кто за… Красномураша, пусть поднимет руку!
Рогатка и Волчья Лапа подняли руки. Раймонд колебался, но, когда и он начал поднимать руку, Луи крикнул:
— Кто против?
Раймонд отдернул руку. Против Красномураша не был никто.
Луи покусывал губу. Затем крикнул:
— Кто за… Луи?
Красномураш поднял руку. Затем неуверенно поднялась и рука Раймонда.
— Поровну! — констатировал Рогатка и захихикал.
— Нет! — сказал Луи. — За Луи три голоса! — И он поднял свою руку.
— Мошенничество — воскликнул Волчья Лапа.
— У каждого один голос! — защищался Луи.
— Жульничество! — поддержал Волчью Лапу Рогатка.
— Жульничество! — пробормотал, соглашаясь, Раймонд.
Спор был решен жребием. Атаманом стал Красномураш.
— Справедливо, — одобрил результат жеребьевки Волчья Лапа. Луи взобрался на стену крепости и не сказал ни слова. Поздно было что-либо говорить.
— Итак… — сказал атаман Красномураш и почесал затылок. Было все-таки странно чувствовать себя атаманом, человеком, слово которого будет теперь законом. — Итак… — сказал атаман, — теперь у нас будет ватага, а ватага должна иметь название. Я думаю… Красные муравьи. Идея этого: трудолюбивые и сердитые, и держатся сплоченно, как муравьи. Или есть другое название или идея?
Других названий или идей не было.
— Тогда остается Красные муравьи.
— Атаман! — напомнил Волчья Лапа. — Мы забыли одну важную вещь: знамя. Крепость должна иметь свое знамя!
Против этого никто не возражал.
— Я думаю, подойдет… вот… — сказал Волчья Лапа и достал из кармана кусок материи, побольше носового платка, — не гладкий, сильно застиранный и полинявший трехполосник. Полосы были: белая, синяя, красная. Этот кусок материи был знаком мальчишкам, и историю его они знали, потому что уже два года Волчья Лапа вытирал им нос. Пожалуй, это последнее обстоятельство заставило Волчью Лапу напомнить:
