Места, действительно, хватило. Покровскому постелили в маленькой комнатке, где у супругов стоял книжный шкаф. Сон не шел, и Арсений решил почитать. Взял первую попавшуюся книгу — и ахнул. Это был роман Булгакова. «Мастер и Маргарита». Вспомнился разговор с Еленой по дороге сюда. Покровский оделся и тихо, стараясь не потревожить хозяев, вышел на улицу.
— Не спится? — услышал он. Это была Елена. Она стояла возле куста бузины и курила.
— Вам, я вижу, тоже.
— Что делать? Типичная сова.
— Тогда я филин… Вы курите?
— А разве не видно?
И вдруг она опять рассмеялась.
— Не обижайтесь.
— Да я и не собирался…
— А мне казалось, что все творческие натуры народ ранимый и обидчивый.
Покровский пожал плечами.
— А я думаю, любого человека обидь, оскорби, унизь — ему будет больно. Не верю в буратин. Хотя, вы правы, среди нашего брата… Ладно, не будем об этом. Как Наташа?
— Уснула. На самом деле я уже почти бросила курить. В доме курить нельзя, на улице днем неудобно. Да и отец Георгий ругает меня за это. Поэтому позволяю себе самую малость, да и то, когда все уснут. Только вы меня не выдавайте Наташе. Обещаете?
— Будет ругать?
— Еще как! Тебе, говорит, батюшка запретил курить. А что делать, отвечаю, если иной раз ну страсть как хочется закурить.
— А что она отвечает?
— Перебори себя — вот что отвечает.
— Н-да, человек она…
— Что замолчали?
— Мне показалось, что Наташа как-то уж очень категорична.
— Но вот сегодня, по поводу Орлова, вы с ней согласны?
— Знаете, чем больше думаю о том разговоре, тем все более соглашаюсь. По крайней мере, что-то в этом есть. Елена Евгеньевна…
— Да? И давайте без Евгеньевны.
— Хорошо. Елена, когда мы шли сюда…
— Я поняла.
— Вы связываете… дар Наташи с ее болезнью?
Молодая женщина долго молчала. Молчал и Покровский. Затем она достала еще одну сигарету. Хотела прикурить, но Арсений взял у нее зажигалку.
— Спасибо. — И опять молчание.
Когда Покровский решил, что ему надо попрощаться и идти спать, Елена заговорила.
— У нас, — она так и сказала: «у нас», — очень редкая болезнь. Называется пневмоторакс. Слышали о такой?
— Нет.
— Если совсем просто: в легкие попадает воздух и тогда… Тогда беда.
— Простите Елена. А разве легкие не для этого и созданы, чтобы в них попадал воздух?
Его собеседница грустно улыбнулась.
— Что ж, придется мне прочитать для вас небольшую лекцию. Я теперь в этом вопросе боо-о-льшой специалист. Найдите мне какой-нибудь прутик. Вон там чуть светлее, отойдем туда.
Покровский нашел прутик и Елена стала рисовать на земле.
— Вот грудная клетка, вот сердце.
— А почему вы нарисовали его в середине? Оно же слева.
— На самом деле сердце находится ближе к центру. Здесь одно легкое, здесь другое… Между грудной клеткой и легкими есть замкнутая полость, называют ее плевральной. В ней воздуха нет, зато есть немного жидкости, чтобы обеспечить трение легких и грудной клетки.
— Своего рода смазка?
— Да. И вот если в эту полость попадает воздух, то легкое коллабируется…
— Что делает?
— Простите, говорю же — мне пора кандидатскую защищать. Коллабируется — это означает сжимается.
— Пока не понял.
— Как у вас в школе с физикой было?
— Если честно, не очень. А сейчас даже правило буравчика забыл.
— Оно и видно. Сжимается потому, что давит на легкое.
— Только для этого надо чем-то пробить грудную клетку.
— Правильно. Пневмоторакс может появиться в результате травмы. Но у нас другое. Слышали вы такое слово — буллы?
— Панские послания вроде буллой называли.
— Буллы — это такие пузырьки с воздухом, диаметром до сантиметра. По-научному — эмфиземоторные пузырьки. Вот у Наташи все легкие в таких пузырьках. Сильный кашель, резкое движение, удар — и пузырек лопается. А иной раз непонятно от чего — берет и лопается.
— И тогда происходит то самое сжатие.
— Да, ведь в полости оказывается воздух.
— И что, ничего нельзя сделать?
— Можно. Сделать операцию. Их как-то прижигают.
— Ну и?
— Что?
— Почему не делаете операцию?
— У Наташи слабенькое сердце. В маму. Мне никто не гарантирует, что она выдержит операцию. Да ее никто не торопится делать. А теперь ждем весны. Весной Наташе исполнится семнадцать. В Москве сразу подряд прошло два очень сильных приступа. После последнего сердце остановилось. Слава Богу, скорая приехала очень быстро… Никому не пожелаю пережить то, что я тогда пережила. Выть начала: «Господи! Верни мне ее». Прикурите еще.
— Что? А, пожалуйста.
— Ну вот. А она открывает глаза, смотрит на меня и улыбается. Потом взяла меня за руку и сказала всего три слова: «Леночка, Бог есть». И все. И замолчала на три дня. А потом… Прихожу как-то в ее комнату, а она с атласом сидит. «Нам надо в Энск ехать», говорит. Я ничего не понимаю. В какой Энск, зачем в Энск?
— Да, странно.
— Очень. Но самое главное, все получилось так быстро и легко, будто кто нам помогал. Одна проблема не решилась. С квартирой. Нужны деньги, но пускать чужих людей? Как-то боязно. Маму просить бросить все и ехать в чужой город, чтобы она там одна жила — неудобно. Да и дача у нее, как бросишь. И тут мне говорит Наташа: «Давай будем молиться Даниилу Московскому, благоверному князю». Почему ему, удивляюсь, но уже не спрашиваю, Наташа сказала — объяснять не будет. И что же вы думаете? Буквально через два дня звонок от мамы: внучка ее ближайшей подруги поступила в университет в Москве, родители люди состоятельные, хотят снять ей квартиру.
— Даниилу Московскому, говорите? Надо запомнить.
— Не верите?
— Еще как верю.
— А почему улыбаетесь?
— Не знаю. Хорошо как-то на душе. Ведь и меня сюда словно кто-то позвал.
— Вы же говорили — матушка Евфалия.
— Елена.
— Да?
— Ну вы же понимаете меня?
Уже поздно, — сказала она после маленькой заминки, — надо идти спать. Мне кажется, этот день никогда не кончится.
— Так он вроде кончился уже. Сегодня у нас… Кстати, а какое у нас сегодня число? Честное слово, потерял счет времени.
— Вы счастливый. А я до 14 марта дни считаю.
— А что будет 14 марта?
— Наташе семнадцать лет.
— Простите, понял.
— Хотела вам сказать, если будете общаться с ней, — маленький совет.
— Приму с благодарностью.
— Она не любит эти манерные: простите, извините, с удовольствием…
— Елена.
— Да?
— А вы не слишком… того?
— В смысле?
— Ну, может, вам еще справочник составить?
— Какой справочник?
— В первой половине — то, что можно говорить Наташе, во второй — что нельзя.
— Что вы хотите этим сказать?
— Да я уже сказал.
— Вы отрицаете, что у нее дар?
— Нет. А вы знаете, что однажды в рязанской глухомани я встретил Николая Угодника?
— Вы?
— Я.
— Шутите?
— Нисколько. Вот я вам поверил, а почему бы вам не поверить мне?
— Вот так взяли — и встретили?
— Дорогая моя…
— Я вам не дорогая…
— Поживем, увидим.
— Что?!
— А я вот вашему рассказу верю. Я вообще, прожив месяц с лишним в Энске, уже ничему не удивляюсь.
Покровский замолчал. А потом вдруг неожиданно тихо произнес:
— Не мешайте ей.
— Мешать ей? Я? Чем? Вы знаете, у меня нет слов.
— Вот и хорошо. Комплексы свои, вину свою — не грузите на нее. Дар, дарить, подарок — от одного корня. Это теперь ее, навсегда. Ей это дали.
— Слушайте, что вы хотите этим сказать?
— Всего лишь одно: оставайтесь матерью. Какой бы необыкновенной Наташа не была, но она…
— Ребенок, хотите сказать?
— Нет, ребенок так с нами сегодня не разговаривал бы. Юная девушка, которую поцеловал Бог. Ладно, пора идти, — произнес Покровский почти без паузы. — Пока.
— До свидания, — сухо ответила Елена.
Они пошли в разные стороны и вдруг, каждый перед своей дверью, остановились.
— Вы что-то спросили? — задала вопрос Елена.
— Я. Нет. То есть, да. Я немного резок был. Хотел сказать одно, а получилось… Простите…
— Прощу. С удовольствием. — Она улыбнулась. Нет, он этого не увидел в темноте, но почувствовал. И что-то внутри Покровского дрогнуло. Будто по ледяному панцирю, в который давно было заковано его сердце, кто-то постучал. Ответа не последовало, но на панцире образовалась маленькая сеть трещин. — Тем более, что вы правы. Во многом. Но ведь меня можно понять…
— Конечно. Наташа для меня — все… Ладно. Будем прощаться.
— Мне тоже нравится это слово. Ладно. До завтра.
— До сегодня.
— Ах, забыл. Кстати, когда вы говорили мне, что поздно и пора идти спать, мне кажется…
— Продолжайте.
— Вы хотели спросить меня, как я устроился.
