Стихи я послал в вечернюю газету, где первый раз мне повезло… Но их печатать не захотели. Мне ответили, что поэма слишком пессимистична. Как будто про войну можно было сочинить что-нибудь жизнерадостное! Посоветовали читать классику. А я и так читал ее каждый день.
Тот новый учебный год был новым в необычном для нас смысле. Все стало иным… Безоговорочно подчиненным войне. Никто нас не поздравлял. Поздравлять и радоваться было нельзя: у кого-то уже погибли отцы и братья, у кого-то пропали без вести.
Первым уроком по расписанию была литература. Стало быть, одна радость все-таки предстояла. «Увижу Нину Филипповну!» — думал я. И пытался представить себе, какими теперь будут ее искристые, озорные глаза.
Но Нина Филипповна не пришла. Сначала сказали, что она заболела. А потом стали вполголоса, по секрету передавать фразу, подслушанную в учительской: «Она готовится стать матерью». Я знал, что к этому готовятся девять месяцев. Начал расспрашивать о Нине Филипповне других учителей, и мне не без ревности отвечали: «Если б ты любил мой предмет так, как любишь литературу!» Меня успокоили: оказалось, что Нина Филипповна испытывала «временное недомогание».
А пока она прислала вместо себя другого учителя литературы, Николая Иваныча…
Это был ее муж.
В начале урока мы не слышали того, что он говорил: мы его изучали… Он был высок и красив. Это нас огорчило. Он не скрывал своих родственных связей, подчеркивал, что с каждым из нас знаком, потому что Нина Филипповна с ним вполне откровенна. Это нас возмутило.
«Готовится стать отцом!..» — думал я, видя, как он ни к селу ни к городу улыбается, показывая свои зубы, которые были, как говорится, без сучка и задоринки.
Изучив Николая Иваныча внешне, мы стали сравнивать его педагогические качества с достоинствами Нины Филипповны. И тут он нас очень порадовал: о сравнении не могло быть и речи! Он сам признался, что учится у нее быть учителем. Значит, фактически он, как и мы, мог считаться учеником. Это было приятно!
Через десять дней мы с ним расстались: к нам вернулась Нина Филипповна. Она, как и вся наша жизнь, стала иной — не старее, но старше. Что-то отвлекало ее от нас. И чаще, чем к нам, она прислушивалась к себе самой. К тому, что происходило в ней… Голос ее вел себя осторожно: боялся заглушить то самое, что ей важно было услышать. Причиной перемен была не только война, а и то, что она… «готовилась стать матерью».
Готовясь стать матерью, Нина Филипповна делалась все сосредоточенней и серьезней. Ямочка на левой щеке едва обозначалась, щелка между передними зубами уже не казалась мне озорной. Я принес ей стихи про дворника.
— Большие поэты всегда размышляли о любви и смерти, — медленно произнесла она.
В последнее время я только об этом и размышлял.
И еще я думал о Николае Иваныче: «Все из-за него! Из-за него…»
Никто не сказал ей о муже ни слова. Будто он к нам и не приходил.
Зная, что немцы на той близкой станции, где мы три лета подряд снимали комнату с верандой, я не мог уснуть по ночам. Все время казалось, что молчание черного круга на стене прервется той единственной фразой, которую он произносил по ночам: «Граждане, воздушная тревога!»
— Закрой глаза! — шептала мама во тьме, — Сегодня тревоги не будет.
Окно она занавесила постельным покрывалом, перекрашенным в черный цвет, — и темнота была непроглядной. Штор у мамы не оказалось.
— Закрой глаза!
— Они и так…
— Нет, открыты.
Я продолжал не спать… с закрытыми глазами.
Урок литературы приближался к концу.
За сорок пять минут Нина Филипповна абсолютно убедила нас в том, что самое главное в литературе — это воссоздание человеческих характеров. Потому что только через них могут быть воссозданы время, эпоха.
— «Похожа на тургеневских героинь!», «Приторен, будто Манилов!», «Разочарован, словно Печорин!», «Любят, как Ромео и Джульетта!». Разве мы не думаем так о реально существующих людях? — вслух размышляла Нина Филипповна. И при этом взгляд ее задерживался на том, кто, несмотря на свой школьный возраст, уже чем-то напоминал Печорина или Манилова. На меня она взглянула, вспомнив Ромео.
В этот момент дверь приоткрылась и на пороге возникла гардеробщица, у которой был вечно замерзший вид и, как у ребенка в мороз, только лицо оставалось незакутанным. Она пальцем поманила Нину Филипповну:
— Директор зовет!
Все почему-то замерли, затаились… И так просидели до звонка. Но и он не поднял нас с мест. Мы ждали возвращения Нины Филипповны.
Вместо нее появилась десятиклассница с красной повязкой, преисполненная такого чувства ответственности, будто дежурила во фронтовом штабе.
Узрев на наших лицах тревожное ожидание, она еще более напряглась.
— Плохо с вашей учительницей, — коротко и загадочно, как о военной тайне, сообщила она. И исчезла.
Мы бросились к двери… Табуном, в котором каждый своей стремительностью подгоняет другого, мы мчались вниз. Десятиклассница с повязкой, отвечая за все происходящее, тоже помчалась, стараясь по дороге нас образумить:
— Куда вы? Постойте… Только напугаете ее!
Таинственность дежурной подстегивала весь наш табун. Но возле комнаты школьного врача мы разом остановились.
— Мужчинам неудобно! — сказала десятиклассница. И скрылась за дверью.
Вышла она вместе со школьным врачом — Ангелиной Афанасьевной, сухопарой, негнущейся, как восклицательный знак, женщиной в пенсне на старинной цепочке.
— Я уважаю ваше волнение, — сказала Ангелина Афанасьевна. Так она изъяснялась. — Но прошу вас покорнейше вернуться обратно. У Нины Филипповны очень опасные симптомы… Вы можете причинить вред.
— Я предупреждала! — бойко засвидетельствовала дежурная.
И мои одноклассники послушно побрели за нею вдоль коридора.
А я сделал несколько шагов… и вернулся.
— Скажите, пожалуйста, что случилось? Я никому… Но мне важно знать! Необходимо…
Характер Ангелины Афанасьевны обладал определенностью восклицательного знака. Но тут ее взор рассеянно блуждал по мне: она думала лишь о том, что происходило за дверью.
— Необходимо? — машинально переспросила она.
— Очень…
— А почему?
Я не ответил. Но она сбросила пенсне, которое заболталось на старинной цепочке, сосредоточила взгляд — и поверила, что для меня это важно. Посмотрела вслед моим удалявшимся одноклассникам. И грустно произнесла:
— Схватки у нее, милейший. Весьма преждевременные и опасные схватки. На почве душевного потрясения.
— Какого?
— Мужа на фронте убили.
— Не может быть!
— Сейчас все может быть.
— Где… его?
— Под Москвой. Нас защищал, дружок. Да-с… Нас с тобой.
— Николая Ивановича убили?..
— Я не знаю его имени-отчества… Директор побежал за автомобилем. С ней медсестра. — Она кивнула на свой кабинет. — А куда везти… не вполне представляю себе. Хочется наилучшим образом… Но дозвониться не можем. Война!
— Наилучшим образом?
— Разумеется. Это наш долг.
— Я знаю, куда везти. Будет именно наилучшим!..
— Похвально, что ты хочешь помочь, но…
— Я позвоню по телефону. Из учительской… Бывшему главному врачу родильного дома.
— Нам надобен не бывший и не будущий. А тот, который поможет немедленно.
— Александра Евгеньевна и поможет! Она теперь консультант. В родильном доме ее все слушаются. Я знаю… Я сам там родился!
Она вернула пенсне на нос.
— Звони, дружок. Только без промедления! Промедление, знаешь…
«Неужели смерти подобно? — подумал я. — Не будет этого! Я спасу Нину Филипповну. И того… матерью которого она готовится быть!»
Я был уверен, что Александра Евгеньевна окажется дома. И она в самом деле будто ждала моего звонка.
— Еду, — сказала Александра Евгеньевна. — Везите свою учительницу.
Я записал адрес.
— Помогите ей… Я очень прошу!
— Везите… Но как драгоценную вазу! Никаких сотрясений. И потрясений…
— У нее мужа убили.
— Я еду.
…Вечером я подскакивал к каждому телефонному звонку.
— Она хотела, чтоб ты был «невольником чести»? — спросила мама. — На этот раз ты им был. Может быть, она назовет сына Сашей? В твою честь! Хотя это случится еще не скоро.
— Она назовет его Николаем, — возразил я.
— Да… ты прав. Ее ребенок еще не родился, но наполовину… он уже сирота.
Мама начала печатать свои увесистые шаги. Они становились еще увесистей, когда на душе у ней было неспокойно.
Александра Евгеньевна позвонила в девять вечера.
— Мы, поверьте, старались, — произнесла она таким голосом, каким диктор по радио сообщал: «После тяжелых боев наши войска оставили город…»
— И что? — спросил я.
— Она потеряла не только мужа, но и ребенка. Ее теперь нельзя оставлять одну.
