Когда Медведев явился домой, мать спросила:
— Почему поздно так из гимназии?
— Нас водили всех на прогулку…
— А где фуражка?
— Я наклонился над рекой…
— Неправда! — оборвала мать. — По глазам вижу, что неправда. Покажи глаза.
— Вот еще, — отвернулся тот. — Говорю — значит, правда.
— Покажи глаза, — повторила мать. — Так, так, — покачала она головой, — нечего сказать, хороший мальчик. Так где же ты был?
Не умея выпутаться, Медведев ответил:
— Дрался.
— С кем же ты дрался?
— С войсками.
— Что?
— С конницей.
— Боже, — сказала мать, — ты совсем дурак. Был маленький — я тебя в угол ставила, а теперь что я буду делать с тобой? Что?
— По-моему, ничего, — спокойно ответил Медведев.
— Из дому выгоню! В пастухи отдам! — не унималась мать. — Ты меня еще долго изводить будешь?
— Если бы ты читала Гюго, так ты бы…
— И Гюго отберу, и все книги в печке сожгу.
Медведев надулся и сел за стол.
— Ешь хорошенько! — уже не помня себя, кричала мать, ставя перед ним супник. — Боже мой, ну почему ты не маленький? Я бы снова тебя отлупила зонтиком.
И, окончательно разволновавшись, она заплакала и ушла из комнаты.
Медведев оглянулся, вздохнул и потянулся за ложкой…
***
События разворачивались быстро.
В тот же вечер в мужской и женской гимназиях состоялись заседания педагогических советов.
В мужской гимназии решили: «Лебедева Петра, ученика восьмого класса, за безобразное поведение, за подстрекательство и личное участие в уличных беспорядках к выпускным экзаменам не допускать. Остальным сделать строжайшее внушение и предупредить в последний раз».
В женской постановили: «Ученицу восьмого класса Анну Шурупову за безобразное поведение, за подстрекательство и личное участие в уличных беспорядках к выпускным экзаменам не допускать. Остальным сделать строгое внушение и предупредить, что если они…»
Остальное все понятно.
В аптеку вошел Лебедев. Самоха увидел его и… покраснел. Ему вдруг стало стыдно, что он уже не гимназист, а какой-то аптекарский мальчик, ступкомойщик, как прозвал он себя.
— Здравствуйте, — не совсем дружелюбно ответил он на поклон Лебедеву и пошел было за перегородку, но тот остановил его и сказал:
— Будьте добры… На десять копеек мятных капель…
Самохину еще не разрешалось заниматься отпуском лекарств, но, боясь окончательно уронить себя в глазах Лебедева, он решил нарушить это запрещение и направился к дальнему шкафу, где стояли пузырьки с мятными каплями.
Лебедев пошел вслед за ним и, улучив удобную минуту, шепнул:
— Тсс… Самохин…
Тот оглянулся, спросил удивленно:
— Что?
— Выйди к воротам, есть важное дело, — шепотом сказал Лебедев и, чтобы отвлечь подозрение появившегося в дверях Карла Францевича, закончил нарочито громко:
— Да-да, на десять копеек мятных капель и зубного порошка коробочку.
— Может быть, пасты? — подошел и любезно спросил Карл Францевич. — Есть прекрасная паста. Она, знаете ли, так приятно освежает рот. Разрешите предложить? А ты чего здесь? — вдруг грубо сказал он Самохину и кивком головы указал ему на перегородку, за которой скрывалась неприглядная ступкомойка.
Самоха вновь покраснел и, отвернувшись от Лебедева, быстро ушел из аптеки.
В ступкомойке он сел на табурет и задумался. После того как Карл Францевич так презрительно подчеркнул его роль в аптеке, ему уже совсем не хотелось показываться на глаза Лебедеву. С другой стороны, мучило любопытство: зачем так таинственно вызывают его к воротам? Что случилось?
— Пойду все-таки, узнаю, — решил он и, стараясь не стучать дверью, осторожно улизнул во двор.
Не прошло и двух минут, как к нему подошел Лебедев.
— Слушай, Самохин, — сказал он, — в гимназии ты всегда был хорошим товарищем. Выполни, пожалуйста, одно поручение. Вот записка. Ее надо передать Токареву.
— Мухомору? — удивился Самоха.
— Да. Я знаю, что вы друзья. Сделаешь это для…
— Для кого?
— Ну… — засмеялся Лебедев. — Для… Для общего дела. Понимаешь? Понимаешь, о каком общем деле я говорю?
Самоха подумал…
— Понимаю, — сказал он. — А ответ?
— Если будет нужен ответ, я приду за ним сам. И ты вообще помни: если зайду в аптеку, значит, потом обязательно выходи сюда, к воротам. Так… Ну, как тебе служится? Хорошо?
Самоха махнул рукой.
— Плюну я, должно, на эту аптеку, — сказал он. — Тут еще служит один фармацевт лопоухий, так он хуже…
Хотел сказать «Амосова», но сообразил, что сравнение выйдет не совсем удачное.
— Хуже всякой дряни, — сказал он, а потом все-таки не удержался и добавил:
— Тоже вроде Амосика, только на аптечный лад.
— А сам хозяин? — спросил Лебедев.
— Кто? Карл Францевич? Он только и знает, что пересчитывает деньги в кассе да все поглядывает, как бы у него чего не украли. Такой жадный.
Простившись с Лебедевым, Самоха вернулся в аптеку и стал поглядывать на часы. Когда, наконец, осталось не больше пяти минут до окончания работы и можно было уйти домой, Карл Францевич неожиданно сказал ему:
— Сегодня, Ваня, ты будешь ночевать здесь. Я отпустил дежурного: если ночью позвонят — разбудишь меня.
Самоха опешил.
«Вот тебе и раз, — подумал он, — а как же с запиской? Ведь я же обещал Лебедеву».
— Карл Францевич, — обратился он к хозяину, — разрешите хоть на часок сбегать домой. Сегодня приходила в аптеку одна знакомая, сказала, что папа сильно захворал и лежит в постели. Я сбегаю и сейчас же вернусь.
Карл Францевич согласился.
— Смотри же, — предупредил он, — чтобы ровно через час ты был здесь, а иначе…
— Буду-буду, — пообещал Самохин и побежал одеваться.
До горбатой улички не так-то близко, и Самохину пришлось торопиться. Наконец, добежав до знакомой зеленой калитки, он распахнул ее и очутился в Володькином дворе. Постучал в дверь.
— Я, я, — сказал он, услышав за дверью шаги.
— Кто?
— Да я же.
Узнавши голос приятеля, Володька поспешно впустил его и сказал весело:
— Вот уж не ожидал! Где же ты пропадал до сих пор?
— Да все в этой паршивой аптеке. И так мне не нравится это, Володька. А потом в аптеке такие люди… Чтоб им… Один старичок ничего, тот хоть все время молчит, а что хозяин, что лопоухий, так я бы их… Да ну их к черту. Я к тебе по делу.
— Какой там лопоухий? — удивился Володька.
— А, да ну его. Потом расскажу. Мама дома?
— Нет. Скоро вернется.
— Ну так вот, — сказал Самоха и стал стягивать с себя сапог. Ему не хотелось сразу говорить Токареву, в чем дело. Он думал, что тем солиднее будет выполнено им секретное поручение, чем спокойней и неторопливей он все расскажет.
— Мозоль у тебя, что ли? — спросил Володька. — Ты знаешь, что сегодня было? Сегодня, брат, я чуть-чуть в полицию не попал.
— Я тоже, — не зная зачем, соврал Самохин. — Мимо нашей аптеки шли, так я одного полицейского булыжником…
— Да? — обрадовался Володька, и Самоха вдруг стал ему еще родней. — Булыжником, говоришь?
— Кто-то выстрелил, да так близко… Полиции хорошо набили… Вот я по этому делу и пришел.
— Серьезно?
— Нет, не серьезно, — притворно обиделся Самоха. — По-твоему, только ты можешь серьезно.
— Чего же ты сердишься?
— Погоди. Вот видишь записку? Это тебе. Я, честное слово, не читал.
— От кого? — удивился Володька.
— А там, наверное, написано. Ну, одним словом, от Лебедева.
— От Лебедева? — всполошился Володька и, развернув записку, прочитал: «Сведи меня с тем, с кем уже раз свел ночью. Сделай это завтра обязательно».
Володька задумался…
— Хорошо, — сказал он. — Передай Лебедеву, что я все сделаю.
Самоху так и подмывало спросить: «Ну, а что же Лебедев тебе пишет?» Но он делал вид, что это его мало интересует, и спокойно натягивал снятый сапог. Однако, занятый мыслью о записке, он не находил темы для других разговоров и молчал.
— Ну как, Самоха? — бросив в огонь записку, заговорил Володька. — Не везет нам с тобой, а? Меня ведь из мастерских выгнали.
— Да что ты говоришь?
— Правда. Мастер все время придирался, за меня заступился рабочий Алферов, и началась целая история. Да я что, — вздохнул Володька, — тут дела посерьезней. Не знаю, что будет дальше… Мать так расстроена, так расстроена… Проклятая полиция. А казаки, как озверелые. Мы с мамой думаем уезжать, отсюда.
— Куда?
— Куда-нибудь, где отца не знают. Здесь ни мне, ни матери не дадут работать.
— И я уеду, — сказал Самоха.
— А тебе зачем?
— Чего я здесь не видел? Знаешь, Мухомор, если ты устроишься где-нибудь на заводе, то и меня устрой. Я сейчас же приеду.
