— Терпеть не могу, когда в кармане пусто.
— Но я же тебе недавно давала.
— Я уже потратил.
— Ах ты мой транжирка, — ласково обняла Колю мама и радостно подумала: «Весь в меня!»
Она дала ему пятнадцать рублей и сказала:
— На, купи себе что хочешь.
Коля отправился по магазинам. Купил себе пирожных, коробку папирос (папиросы он дома никому не показывал и курил их втихомолку) и, зайдя в офицерский магазин, купил себе пару блестящих золотых погон. Дома примеривал погоны перед высоким трюмо и, выпячивая грудь, самодовольно улыбался.
Потом сел и задумался.
— Скорее бы, скорее вырасти и стать настоящим офицером…
После маёвки, с которой так жестоко расправилась царская полиция, прошло уже много времени. Мухомор с матерью уехали в другой город. Лихов поправился. Теперь он еще больше сблизился с рабочими. Окончился учебный год. Корягин с Медведевым кое-как переползли в следующий класс.
Минаев и Долгополов окончили гимназию и готовились к поездке в университет.
Лебедев все чаще и чаще задумывался о Лихове, об Ане. Как-то он забежал к Самохе.
— Ну что, аптекарь? — спросил он. — Как дела?
У Самохина было такое выражение лица, что можно было подумать, будто счастливей его нет на свете. Он сказал:
— Уезжаю!
— Куда? — удивился Лебедев.
— Тсс… Это секрет. Это большой секрет. И дома об этом никто не знает. Еду к Володьке Токареву. Недавно получил от него письмо. Он на заводе и меня устроил. Клянется, что место обеспечено.
— А почему же ты это от родных скрываешь? — спросил Лебедев. — Они что, против?
— Куда там! Отец и слушать не хочет. А мне что за интерес ступки мыть? А на заводе я научусь, слесарем буду или токарем. Да там, главное, интересно. Володька пишет: «Приезжай, тут, брат, у нас…» Он не договаривает, а я догадываюсь.
— Что же ты догадываешься? — спросил Лебедев.
— Как что? Что вы Володьку не знаете? Наверное, у него опять всякие приключения. А здесь, в аптеке, я уже одурел.
Но дальнейшему их разговору помешал вошедший Карл Францевич. Лебедев тепло пожал Самохину руку и, распрощавшись, ушел.
Дня через два Самоха, уходя из дому в аптеку, сказал матери:
— Сегодня я ночевать не приду. Карл Францевич велел дежурить ночью. Дай мне хлеба и чего-нибудь еще, а то захочется поужинать, а у Карла не очень-то разживешься на этот счет. И белье, мама, дай мне чистое.
— Зачем же тебе бельё? — удивилась мать. — Дома и переменишь.
— Нет-нет, я там переменю, а грязное принесу домой.
Собрав узелочек, в котором, помимо белья, было и еще кое-что, чего, впрочем, ни отец, ни мать не видели, Самоха зашел в комнату к сестрам.
Старшая, Оля, спросила:
— Что ты ищешь, Ваня?
— Так, ничего, — ответил он и погладил младшую, Верочку, по голове.
— Оля, — наконец, сказал Самоха, — как ты думаешь, токарем стоит быть?
— Почему же, — ответила сестра, — всякое знание и всякое умение полезны. А почему ты спрашиваешь об этом?
— Да так, — уклончиво ответил Самоха. — А что лучше — быть токарем или слесарем?
— Не знаю.
— А аптекарем или слесарем?
— Конечно, аптекарем.
«Ничего она не понимает», — решил Самоха, но ему не хотелось уходить от сестер, и он стал рассматривать лежавший на столе альбомчик с фотографическими карточками.
— Опоздаешь в аптеку, — напомнила Оля.
Самоха вдруг встрепенулся.
«А чего я волнуюсь? — подумал он. — Ну и опоздаю, большое дело! Что мне теперь Карл Францевич?»
Вдруг вспомнил, что отец вот-вот уйдет на службу, и пошел к нему в столовую.
— Папа, ты уже уходишь?
— Да-да. А ты чего так копаешься?
— Я сейчас. Я вслед за тобой…
Самоха проводил отца до дверей и сказал как-то особенно нежно:
— До свидания, милый папа!
Отец даже оглянулся. А когда шел на службу, думал: «Что это с Иваном стало? Такой тихий и деликатный… И грустный какой-то… Наверно, не сладко ему в аптеке».
И опустил голову.
А Самоха снова зашел к матери.
— Мама, что это у тебя на щеке? — спросил он и, подойдя близко-близко, вдруг обнял и поцеловал ее.
— Убирайся, — сказала та ласково. — Вечно ты балуешься.
— Нет, мамочка, я уже не балуюсь, — ответил Самоха и вдруг, взяв решительно узелок, быстро ушел из дома.
Раза два по дороге он оглянулся, посмотрел на знакомые и родные окна и, махнув рукой, ускорил шаги.
В аптеке весь день был рассеян и только под вечер вдруг оживился. Задел его за живое лопоухий.
— Ты, Ваня, — сказал он. — не фармацевт, а так — настоящее недоразумение. Тебе не в аптеке служить, а на базаре торговать квасом.
— Это почему же? — спросил Самоха, и глаза его вдруг заблестели лукаво.
— А потому, что ты балда, — ответил лопоухий. — Сиволапый ты. Ничего не умеешь и топчешься, как носорог.
— Скажите, — серьезно спросил Самоха, — если встретятся носорог и дурак… Кто кого скорей придавит? Вот, скажем, я носорог, а вы, предположим, дурак. Вот мы, для примера, встретились. Так?
— Пошел вон! — вышел из себя лопоухий. — Ты с кем разговариваешь, остолоп?
— Если дурак носорогу кричит, так, вы думаете, носорог молчит? — не унимался Самоха. — Носорог наклоняет рог, и дурак от него бежит без ног. Вот как бывает. Поняли?
И, не ожидая ответа, Самоха ушел в свою ступкомойку.
Лопоухий не утерпел и выбежал за ним.
— Ты уже забыл, — спросил он, — как я однажды тебя отдубасил? Еще захотелось?
Самоха взял в руки пестик от самой большой ступки и спокойно посмотрел на врага.
— Это у меня в руках носорожий рог, — засмеялся он. — Не угодно ли попробовать?
И глаза его так сверкнули, что лопоухий вдруг сбавил тон.
— Но-но, — сказал он, — положи пестик. Что за глупости?
— То-то, — засмеялся Самоха, — не надо дураку раздражать носорога.
— Идиот! — только и мог выговорить лопоухий и сейчас же ушел в аптеку.
Через некоторое время Самоху позвал Карл Францевич.
— Если ты будешь дерзить… — начал было он, но Самоха перебил его и сказал:
— Уже скоро не буду. Честное слово, завтра с утра звука от меня не услышите.
— Вот и хорошо, — обрадовался Карл Францевич. — Получи-ка жалование.
Получив восемь рублей, Самоха спрятал деньги в, карман и обратился к Карлу Францевичу с просьбой остаться ночевать в аптеке.
— Но ведь сегодня Георгий Саввич дежурный, — сказал тот, указывая на лопоухого.
— Ничего, я тоже останусь. Я хочу сегодня вечером помыть всю-всю посуду.
— Оставайся, если желаешь, — ответил ему Карл Францевич. — Это хорошо, что ты прилежный.
Вечером, когда Карл Францевич ушел, а лопоухий прикорнул в дежурке, Самоха вынес из ступкомойки свою небольшую корзиночку, поставил ее в сенях и вернулся.
— Ну, — сказал он, — прощай, милая моя аптечка, чтоб тебе ни дна ни покрышки…
Затем он подошел к пюпитру, за которым обычно принимали от посетителей рецепты, и написал на четвертушке бумаги:
«Карл Францевич! Я обещал, что утром моего голоса в аптеке не будет слышно. Я не обманул вас. Кстати, сообщаю, что вашего голоса я тоже больше не услышу. Я этому очень рад. Вы меня всегда обижали и заставляли работать сверх сил. Вы все боялись, как бы я вас не обокрал. Я не вор. А вот вы вместо одного лекарства наболтаете в пузырек другого и обманываете больных, а в хину тоже что-то подмешиваете. Вы хотели и меня этому научить, а я не хочу. Вот вам и все. Если к вам зайдет папа, вы на него не обижайтесь, он ни при чем, он не знает, что я уезжаю. Ключ от двери, через которую я уйду, найдете на подоконнике, я его брошу туда через форточку. Ступки и все прочее оставляю чистыми. Не подумайте, что я унес кусок мыла, он упал за умывальник. Я бы мог умывальник отодвинуть и мыло найти, но там спит ваш лопоухий. Мне его по некоторым причинам будить нельзя…
И. Самохин».
Перечитав письмо, Самоха оставил его на пюпитре и, взяв бутыль с касторкой, осторожно вошел в комнату, где спал лопоухий. Его новенькие ботинки стояли тут же возле кровати.
«Прощай, мой аптечный Амосик, — сказал про себя Самоха и до краев наполнил ботинки касторкой. — Ничего, не обижайся, от касторки кожа становится только мягче», — мысленно утешил он врага.
Возвратясь в аптеку, Самоха взял шапку и пошел в сени. Там в темноте он нашел корзиночку и, тихо отворив дверь, переступил порог. На дворе уже было темно. Замкнув дверь на ключ, он бросил его в форточку и побежал к воротам.
Через полчаса конка доставила его на вокзал…
***
Прошло пять лет.
Стояла осень.
Дул сильный ветер и трепал во все стороны красный флаг. Его полотнище то билось о древко, то разворачивалось во всю ширь.
