Земля сыпалась с машин, когда они шли от котлована, потом по ней шли другие машины и тоже рассыпали землю. А так как вчера только прошёл дождь и кругом было ещё сыро, вслед за машинами тянулись по зелёной траве две глубокие колеи, тоже чёрные-пречёрные. И каждая из них задними колёсами была разделена на две рубчатые ложбинки, между которыми змейкой вился островерхий хребет.
Серёжка выбрался на одну такую колею и пошёл по ней, и у каждой его ноги была теперь своя дорожка. Левая шла по левой ложбинке, правая — по правой.
Впереди скатился с бетонной дороги и пошёл по колее прямо на Серёжку громадный «МАЗ». Но Серёжка не стал пока сходить с колеи. Само собой, что интереснее сойти, когда машина будет совсем рядом.
И вот уже надо было сходить, и он уже собрался стать обеими ногами на одну рубчатую колею, как вдруг он что-то увидел, и это что-то заставило его остановиться.
Чуть впереди него на маслянистой чёрной грязи, выдавленной тяжёлыми колёсами, сидела, опустив голубые крылышки, маленькая стрекоза.
Она таращила на машину свои выпуклые зеленоватые глаза и не двигалась с места, а машина, блестя холодными фарами, шла на неё спокойно и неумолимо.
«Больная! Больная стрекоза», — подумал Серёжка.
Он снова глянул на машину, которая была теперь совсем рядом, сердце у него ёкнуло, и он отступил было на шаг, протягивая всё-таки руку вперёд, к голубой стрекозе, потом закрыл глаза и шагнул навстречу машине.
«МАЗ» качнулся и замер перед мальчишкой в двух его, Серёжкиных, шагах.
Серёжка нагнулся над стрекозой, взял её за голубые с прожилками крылышки и только потом взглянул на машину.
На капоте грозно замер большой серебристый зубр. Серёжке показалось вдруг, что это он недовольно сопит, рычит тяжело и грозно и рявкнет сейчас так, что мурашки побегут по коже.
Машина тряслась и фыркала, от неё веяло жаром, пахло горячим железом и нагретой резиной.
Серёжка снова зажмурился и, вытянув вперёд руку со стрекозой, перескочил через колею.
Когда он открыл глаза, машина тяжело шла мимо, а шофёр, парень в выцветшей гимнастёрке, высунулся из кабины и, приложив к виску кончики пальцев, улыбался Серёге. И он вдруг вспомнил про свои ордена, и тоже заулыбался, и отдал доброму шофёру честь, вскинув к пилотке, правда, левую руку, потому что в правой у него была голубая стрекоза.
Серёга засмеялся ещё громче, подпрыгнул высоко-высоко и подкинул стрекозу в синее-пресинее небо. А когда она, зашуршав крылышками, села на маленький кустик, он совсем перестал за неё волноваться, снова шагнул на колею и побежал дальше: левая — по левой ложбинке, правая — по правой.
Он попытался даже бежать вприпрыжку, но это у него не вышло, так как подпрыгивать можно ведь только на сухом месте.
Впрочем, сейчас этого и не стоило делать. Серёжка очень дорожил своим авторитетом орденоносца, а навстречу ему, так же по ложбинкам, левая — по левой, правая — по правой, шёл младший брат Валерки Косачёва, комиссара супятчиков. Того самого Валерки, который сегодня утром так безуспешно пытался втянуть Серёжку в новую военную авантюру.
Младший брат комиссара носил кличку «Детсад». Как-то он сказал мальчишкам, что его записали в детский сад, но вот прошёл уже почти год, а сад, в который должен был ходить Косачёнок, так и недостроили, зато кличка прижилась.
Теперь Детсад шёл, низко опустив лобастую голову, и Серёжка тихо остановился, выпятив грудь и ожидая, что этот Косачёнок уткнётся сейчас в него, в Разводчика.
И Детсад в самом деле ткнулся лбом в Серёжкин живот и зашипел, как кошка.
— Нашёл занятие! — покачав головой, сказал Серёжка.
— Насол! — сурово ответил комиссаровский брат. — А тебе сто?
Серёжка покачал головой: совсем несерьёзный человек этот Детсад!..
Недавно на проспекте Первых Добровольцев около киоска с газировкой поставили большую урну — железный ящик с ножками. Ящик этот, всегда пустой, стоит возле заборчика, среди мусора, который бросали рядом, и Косачёнок залезает в него, раскачивается, держась рукой за забор, и орёт песню про какого-то волшебника.
— Эх, ты, — сказал теперь Серёга. — Никогда ничего путного не придумаешь!..
Они постояли ещё друг перед другом, и Детсад вдруг презрительно спросил:
— А ты посиму дома?..
И так как Серёжка ничего не ответил, сказал так же сурово:
— Знаис, ты — не Лазводчик. Ты — плидатель!..
Это невежливое, мягко говоря, замечание задело Серёгу, но он не любил связываться с младшими. Тем более, если они были братьями выдающихся полководцев, каким, без сомнения, считался на Авдеевской площадке Косачёв-старший.
— А я стрекозу спас! — примирительно сказал Серёга.
— Сто? — спросил младший брат комиссара. — Подумаес!
— Ладно, иди-иди, — сказал Серёжка будто бы серьёзно, — а то в детсад опоздаешь…
Комиссарский брат прищурился. Ему нечем было крыть, и тогда он медленно сказал:
— Как дам по ложе!
Впрочем, в его голосе не было большой решительности, и Серёжка даже оглянулся, нет ли кого поблизости на тот случай, если он сам стукнет всё-таки этому Косачёнку по шее.
Но мимо шли девчата в робах и улыбались, глядя на Серёжкины ордена, и он, вздохнув, сошёл с колеи, уступая дорогу младшему Косачёву.
«Занимаюсь тут пустяками, — подумал Серёга. — И чего это я пустяками занимаюсь?..»
И он решительно направился к двухэтажному зданию, на котором висело много всяких вывесок, написанных на стекле, и у которого стояло множество легковых автомобилей.
Дело в том, что у Серёжки была ещё одна немаловажная причина для гордости. В его подъезде этажом выше жили Славка и Старик.
Славка — это комсорг стройки, высоченный, в клетчатой ковбойке, лыжных штанах и в баскетбольных кедах. У него был мотоцикл, и он часто катал Серёжку, и всякий раз расспрашивал его про голубей. А Старик — тот работает в газете, у него есть пишущая машинка, и вообще чего только у Старика нет.
Шпага у него самая настоящая, только с железной шишечкой на конце, и бинокль есть, и здоровенные боксёрские перчатки, из которых — как это? — из которых ещё не выветрился запах спортивных залов столицы…
Так Старик говорит про свои перчатки, а на самом деле пахнут они примерно так же, как старые ботинки, только Старик почему-то очень этим гордится.
Понюхает, прищурит глаз и вздохнёт…
Серёга часто — да почти каждый день, а то и чаще — заходит к Славке и к Старику, но вчера не заходил и позавчера тоже, потому что к Старику приехала жена, очень красивая, такая красивая, что Серёга даже обрадовался, когда её первый раз увидел, — да только сердитая…
Славка, так тот сразу взял чемодан и ушёл от них в общежитие. Серёжка был тогда как раз у них, видел.
— Ты, Старик, ордер на квартиру не отдавай, когда будешь уезжать, — попросил Славка, стоя уже в дверях. — Я его на себя перепишу…
— Ну, это мы ещё посмотрим — буду я или не буду, — усмехнулся Старик.
Славка ушёл, а Серёжка как-то не успел уйти, он всё стоял около самодельного Старикова кресла, которое прибито к полу под боксёрскими перчатками, стоял и смотрел на жену Старика — такая она была красивая.
— Ты что, и в самом деле сомневаешься? — спросила она у Старика и положила ему на плечи большие белые руки — Серёжка никогда не видел таких белых рук.
— Представь себе — да, — сказал Старик.
И тут она Серёжку и увидела.
— А ты что здесь делаешь, мальчик? — спросила так строго, что Серёжка даже испугался, ему показалось, что она подойдёт к нему сейчас и больно возьмёт за ухо.
А он как язык проглотил.
— Выйди и не мешай нам, — проговорила она всё так же строго и открыла дверь.
Серёжка пошёл к двери, хотел быстро, да зацепился вельветкой за крючок, и, пока отцеплял её, Старик говорил ему вслед таким голосом, словно в чём-то виноват был перед ним:
— Ты извини, дружок… Тётя Лера устала с дороги…
Дверь уже закрывалась, когда Старик сказал уже совсем другим тоном:
— Какое ты имеешь право, послушай?.. Для меня он — такой же гость, как и ты…
— Что за идиотские сравнения, боже! — вскрикнула Старикова жена. — Сопливый мальчишка и я — как ты можешь?!
Было слышно, как Старик негромко сказал:
— Значит, могу…
А мать дома погладила Серёжку по голове и сказала:
— Уедет твой друг, да?.. Конечно, увезёт его жена — такая да не увезёт?..
Серёжка посмотрел на мать, и ему почему-то стало обидно: такая она была и маленькая, и старенькая, и некрасивая совсем по сравнению с тётей Лерой…
«Зайду к ним на работу, да и всё», — подумал Серёжка о Старике да Славке. Заходил же он раньше всякий раз, когда шёл мимо треста.
Но сначала Серёжка остановился перед легковыми машинами. Какой, скажите, уважающий себя мальчишка равнодушно пройдёт мимо легковой машины, даже если ей, этой легковушке, в понедельник исполнится ровно сто лет?
