Нас поразил ее отчаянный, почти человеческий крик. Нам было очень жаль Зину, но что мы, мальчишки, могли поделать?!
И вдруг мы увидели немыслимое: старая лошадь развернулась к Матюхе, стала на дыбы, забила в воздухе спутанными ногами и, грозно заржав, прыгнула на него. Он едва успел увернуться — выстрелил, словно заяц, из-под ее ног, бросив камышину, и кинулся наутек. Но Зина не остановилась… Единственный раз в жизни видел я, чтоб так бегали спутанные лошади, как бежала тогда старая лошадь Зина за Матюхой! Она галопировала, вытянув шею и хищно щелкая оскаленной пастью, тяжко топая связанными, передними ногами, — как некое фантастическое трехногое существо.
Матюха — балбес двадцати с лишним лет, — наглый тип, беззастенчивый хам, отпетый лодырь и стервец, любивший поиздеваться над младшими и слабыми, — с трусливым поросячьим визгом бросился сперва в сторону ерика, к узеньким мосткам, но Зина за секунду-две раньше отсекла ему туда дорогу. Вполне разумно отсекла, надо сказать. И тогда этот негодяй, вопя от ужаса, рванулся напрямик через луг к вербам, росшим по краю левад.
Мы выскочили из ерика и как были — голые, сине-черные от ила — помчались вслед за той диковинной парочкой. Врубилась эта картинка в детскую память навсегда с яркими подробностями: скачет худая спутанная лошадь, страшно топая ногами и щелкая челюстями, за дебелым, визжащим от страха парнем, а за ними, словно стайка болотных чертенят, несутся ребятишки, обуянные неодолимым любопытством: что же сделает разгневанная старая лошадь со своим и нашим мучителем?
Матюха не успел добежать до вербы — Зина клюнула его в затылок зубами, и он покатился по траве кувырком, не переставая выть от страха. Лошадь ударила передними ногами изо всей силы, но промахнулась: Матюха, словно тарантул, проворно отпрыгнул на четвереньках и булькнул, спасаясь от неминучей смерти, в копань, покрытую ядовито-желтым пузыристым куширем, на котором млели жирные лягуры. Зина остановилась на краю копани, обросшей мелким камышом.
Мы вскарабкались на вербу, с которой было хорошо видно все, что происходило внизу.
Резко, коротко всхрапывая, раздувая в ярости трепещущие ноздри, Зина тянула оскаленную морду вниз, к Матюхе, но не могла достать его — он слишком низко, по самый рот, сидел в обмелевшей яме, крича: «Караул! Спасите!.. Пошла ты, проклятая тигра!» — и бросаясь куширем. Но лошадь стояла над ним, ни на что не обращая внимания. На нее было страшно смотреть: глаза, большие, навыкате, светились яростным фиолетовым огнем, и челюсти судорожно сталкивались, щелкая. Раскорячить передние ноги, чтобы наклониться пониже и достать зубами Матюху, Зина не могла — короткие путы мешали. Она нетерпеливо перетаптывалась на месте и вот догадалась, как сделать: упала на колени — и достала Матюху — цапнула его за макушку зубами. Он тем и спасся, что вовремя нырнул и замотался в кушири.
Помнится, мы засмеялись в то мгновение: были удовлетворены — Матюха свое получил, но чуть позже нам уже стало не до смеха.
Матюха не мог долго усидеть под водой, дожидаясь, пока взбешенная лошадь успокоится и отстанет от него: он ведь бежал в панике, что было сил, дыхание сбил… В копани забурлило, заходило, и оттуда выскочило зеленое пугало, облепленное куширем, и завыло, замахало руками, однако это не напугало Зину — она дважды укусила его, за руку и плечо. Он закричал, в его голосе слышался животный ужас, и снова нырнул.
Так происходило несколько раз. Едва Матюха выныривал, как лошадь, стоявшая на коленях, кусала его то за плечи, то за руки, то за голову.
Наездники так говорят: конь выберет один день в году, чтобы жестоко отомстить своему обидчику, истязателю. И вот такой день, видно, пришел для Матюхи. И, наверное, он стал бы последним в его жизни, не будь нас, мальчишек, рядом. Напрасно мы пожалели тогда этого негодяя!.. Потом, во время войны, он предателем стал, гитлеровцам служил…
Выломали мы хворостины на вербе и налетели на лошадь, захлестали ее, крича:
— Но-о, коняка-а! Пошла-а!.. А ну-ка, ты!..
И, удивительное дело, лошадь, не помнившая, казалось, себя от дикого гнева, послушалась нас. Поднялась с колен и бочком, с таким видом, будто бы стыдилась перед нами своего поступка, пошла прочь.
Матюха выполз из копани, извиваясь, как болотный гад, выплевывая тинистую воду с куширем и ревя, как ишак на заре, от боли, от пережитой смертельной опасности… Сорочка на нем была подрана, с головы, плеч и рук стекала кровь.
Не зная, чем ему помочь, мы растерянно стояли рядом. А он, едва придя в себя, не успев как следует прочистить глаза, забитые ряской, замахнулся на нас, еще лежа у наших ног:
— А вы чего тут?! А ну брысь отсюда, а то передавлю всех, как лягурят!
А у самого лягурята выскакивали из-за пазухи.
Вот каким неблагодарным оказался этот Матюха! Мы его, считай, спасли от верной смерти, а он нас — давить, как лягурят!.. Мы стали свидетелями его позора — вот в чем было дело. А он очень не хотел иметь таких свидетелей.
Мы отошли от него, но недалеко: скорым шагом к нам приближался дед Петро с уздечками в руке.
— Кто тут горло драл? По какой причине? — спросил он, с удивлением приглядывась к окровавленному Матюхе, которого выворачивало наизнанку у взбаламученной копани.
— Его Зина в копань загнала и покусала! — крикнул Гриша. — Он дразнил ее!
Дед посмотрел на Зину, понуро и устало стоявшую в сторонке на лугу, покачал головой:
— Эхе-хе! Допрыгался, анчибал! Я тебе не раз втолковывал: не мучай Зину, не изнугряйся с ее…
— Застрелю заразу! — сквозь рвотный стон прохрипел Матюха.
— Попробуй стрельни в сельсоветскую лошадь! — сказал дед Петро. — Тебе, может, и Советская власть не нравится?.. Эх ты, почуда божеская!.. Поспеши к фершалу, а то родимчик тебя перекосоротит.
«Почуда божеская» выругалась, поднялась и побежала на кривых ногах напрямик через левады в сторону Кочерги — так называлась улочка, отходящая перпендикулярно от хутора к низам.
— Эка, гляди! — поразился дед Петро. — Он же, лошак, к Федьке Попову, коновалу, попер, а я ведь сказал ему: к фершалу поспеши… А кто у нас фершал?.. Машка Вторая!.. Она в Кирсонии живет.
Дед Петро свистнул, и Зина, вскинув голову, пошла к нему. Он зауздал ее, похлопал по шее и повел к напарнице Альфе, которая паслась поодаль.
А мы, мальчишки, покрытые черной илистой коркой, возбужденно делясь впечатлениями, побежали в теплый ерик отмокать…
Это было несколько дней назад. А теперь вот я тихонько лежал в канаве и неотрывно, зачарованно наблюдал за старой лошадью Зиной. Она спала, а возможно, просто стояла, задумавшись крепко. О чем Зина думала или что ей такое снилось волнующее, отчего она так выразительно реагировала: повизгивала тоненько, жалобно, и с такой трогательной интонацией, словно была маленьким жеребенком и жаловалась своей матке на обидчика; жевала, будто ела что-то вкусное, сладкое; что-то говорила — да-да, можно было даже разобрать отдельные слова: «умгам», «фрумгум», «намга» и другие? А то взбрыкивала передней или задней ногой, отбиваясь от кого-то, вздергивала голову, зло ощериваясь и угрожающе похрапывая…
Думают лошади, думают — это бесспорно!
Забыв о гусях и обо всем на свете, я долго следил за спящей лошадью, и это были, возможно, первые минуты моих серьезных раздумий о природе, о сущности живого, об особенностях лошади — издревле близкого к человеку существа.
Зина вдруг резко стукнула передней ногой и очнулась. Шумно вздохнув, встряхнулась, постригла чуткими ушами, к чему-то настороженно прислушиваясь, и заржала громко, трубно, призывно. Кого-то звала из своего прошлого? По ком-то свою тоску высказывала?..
Ее трепетный зов обошел всю округу и вернулся к ней прерывистым и слабым. Круто изогнув длинную и еще гибкую шею, она слушала напряженно, наставив, уши торчком, тонкие широкие ноздри ее трепетали, как лепестки, и губы дрожали от волнения. Суховатая, лобастая голова с узким носом и большими, выразительными, осмысленными глазами четко вырисовывалась на синем небе, и у меня в то мгновение сердце дрогнуло от неожиданного открытия: как она красива, эта пожилая лошадь, несмотря на свою худобу, на искривленные ноги с костяными наростами и отеками на скакательных суставах, несмотря на весь свой занехаянный вид. Она еще сохранила стройность и грациозность. И в эту минуту я увидел ее преображенной — она как будто забыла о своих годах, болезнях, стала на какое-то время такой, какой была когда-то. Стояла, вытянувшись, устремившись куда-то, чего-то напряженно ожидая.
Еще раз заржала Зина так же звонко и тревожно, и грустно стало у меня на душе отчего-то, и жалко неведомо чего. Забывшись, я высунулся из-под высоких разлапистых лопухов, огляделся: кого она могла так настойчиво призывать?.. Под бугром лошади перестали пастись, подняли головы, замерли, повернувшись в нашу сторону. Одна из них отозвалась. То, видно, была Альфа, ее напарница по упряжке. Зина обернулась на отзыв и тут увидела меня. Внимательно, с явным удивлением оглядела: «Откуда ты тут взялся, маленький человек?» Помотала головой и деловито пошагала к лошадям, к своей напарнице.
