И тут меня словно бы жгучей молнией насквозь пронизало: в одно мгновение припомнил все, что с вечера обещал, что намеревался сделать… Сбросил колдовскую шубу, скатился со скирды и, подгоняемый лаем ничего не понимавшей Найды, в которой была хорошая примесь сибирской лайки, помчался напрямик через огороды на бригадный двор. Теплое солнце присвечивало мне в спину.
Я безнадежно опоздал. Я был последним. Бригадный двор опустел. Все лошади разобраны. Под камышовым навесом в одиночестве стояла старая лошадь Зина. Я узнал ее. От обиды на себя, на кореша-соседа Гришу Григорашенко — не забежал, не разбудил, не стянул со скирды! — хотелось в голос завыть. Стало невыносимо больно: будто бы опоздал на поезд, который ушел со всеми моими друзьями в неведомый, счастливый край, а я вот остался один на ветреном полустанке…
Из бригадной конторы вышел Леонтий Павлович и, покачав головой, проговорил с таким обидным разочарованием, что мне хотелось уменьшиться до размеров мыши и шмыгнуть в первую попавшуюся дырку:
— А я считал, что мой племяш — мужчина, парень что надо, а он… Да ты меня просто обидел, опозорил! Зачем мне такие племяши — сони и лодыри?! Обещал первым быть, а пришел последним…
Мой взгляд, наверное, выражавший ужас, был прикован к одиноко стоявшей у яслей лошади Зине: «Неужели мне придется работать с ней?!» У меня судорожно тряслись губы, глаза жгло слезами.
Леонтий Павлович, человек чуткий, добрый, прекрасно понял мое состояние, сменил интонацию, положив ладонь на мою взъерошенную голову.
— Ну, пойми, Енька, не мог же я придерживать самую лучшую лошадь и приказывать всем; мол, не троньте ее, это для моего племяша. Неудобно, знаешь ли, перед хлопцами — они ведь первыми прибежали на бригадный двор.
У Леонтия Павловича хватило терпения, доброты и ласки убедить меня в том, что Зина — лошадь умная, работящая и послушная, и уговорить работать с ней.
— Ну, верно, Зина — своенравная, строптивая лошадь, но такой она бывает с людьми нехорошими, злыми, — растолковывал он мне. — А с хорошими — Зина добрая, понятливая, ласковая. Поработаешь с ней — сам узнаешь, что она за лошадь!.. Я сам работал с Зиной и верхом скакал на ней, когда она была помоложе. О, если б ты знал, какой это был конь! Конь-огонь! Как она скакала!.. Извели ее, негодяи, измучили, занехаяли… Да вот еще совсем недавно, четыре года назад, когда мы только-только колхоз стянули, гуртом вековые межи своих единоличных ланов перепахали и на общем поле пшеницу посеяли, я вместе с Зиной против кулацкого отребья воевал.
Дело было летом, перед самой жатвой. Засиделся я тут, в бригадной конторке, со всякими отчетами. Вышел — первые петухи пели — и увидел отблески пожара на облаках со степной стороны. Встревожился: в чем дело? что горит? Присмотрелся — зарницы полыхают за бугром, там, где пшеничные поля дозревали… Тогда, знаешь, еще не было постов «легкой кавалерии» в степи, у колхозных полей… Пшеничка наша, колхозная, горела, что же еще могло там гореть!.. Ударил я в набат — заколотил железякой по вагонному буферу, который вон там, на акации” висит, и кинулся к навесам, к лошадям, а их там нету ни одной, всех отпустили пастись под бугор. Что делать?.. Заложил я два пальца в рот, свистнул изо всей мочи призывно, как мы это делаем, подзывая коня: фью-й-фью-й-фью-юй-юй! На всякий случай посвистел, мало надеясь, что подбежит ко мне какая-нибудь лошадь, и помчался в степь, в сторону пожара, на ходу посвистывая. Слышу: какая-то лошадь несется навстречу мне. И что бы ты думал?.. Это была Зина!.. Остановилась передо мной, храпит, копытами о землю бьет. А со мной ни седла, ни уздечки. Не возвращаться же за ними на бригадный двор, ценное время терять — там, за бугром, пламя все выше бьет! — вскочил на нее и закричал, сам не знаю почему, так: «Зина, враги! Контры! К бою, Зина!.. Аллюр три креста, Зинуля!» По шее похлопал ее, направление в сторону пожара за бугром дал. Она заржала пронзительно и грозно и с места в карьер взяла.
Кто знает, может, ярость моя против подлых поджигателей подействовала на нее, а может, я угадал слова красного казака, ее хозяина, которые произносил он, когда скакал в бой против белогвардейцев, а может, просто поняла, что я хотел от нее, — только понеслась она напрямик к горящему пшеничному полю сама, без моего руководства!
Мы настигли поджигателя, увидели его в отблесках пламени. Он не успел добраться до своего коня, которого оставил в тернах на склоне балки, не думал, что мы так быстро тут появимся. Дважды выстрелил, сволочь, из обреза по нас. Попал мне в плечо, вот сюда, а Зине — в бедро, но не опасно. «Контра! — снова крикнул я. — Зина, к бою!» Лошадь цапнула его зубами за голову, сбила с ног. Я прыгнул на него, не давая опомниться, завернул руки за спину, связал ремнем. Это был здоровый молодой мужик, сын одного раскулаченного нашего хуторянина. Чуть позже прискакали колхозники, забили огонь в пшенице, благо ветер поутих, не разнес пламя широко.
Потом я гнал поджигателя в хутор, держал на мушке его же обрез, а Зина гневно всхрапывала ему в затылок.
Вот такая она лошадь, Енька! А ты боишься ее. Хорошего, нашего человека Зина не тронет — вот что ты должен знать в первую очередь. Чудная она лошадь, верно, но порядочная животная, работает на совесть, жаль только — сволочные люди ей нервы попортили. К ней с лаской, с доброй душой подходить надо. Ну, ты ведь не станешь обижать ее, а?.. Она многое понимает. Вот погляди, мы о ней говорим, имя ее упоминаем, а она, вишь, слушает, ушами стрижет. Ну, пошли, я тебя познакомлю с Зиной.
Я пошел к Зине на полусогнутых, дрожащих ногах, ласково, но настойчиво подталкиваемый теплой дядиной рукой. Леонтий Павлович, развязав повод уздечки, передал мне.
— Держи, Енька, и будь для нее другом, заботливым и ласковым, защищай от дураков. Мне же самому за всеми дураками не уследить. — Погладил лошадь по шее, приклонил ее голову ко мне. — Вот, Зинуля, с ним будешь работать. Слушайся его.
Не знаю, для того ли, чтобы я набрался уверенности, а может, и для лошади говорил он эти слова, но только Зина потянулась ко мне, прикоснулась, мягко щекочущими губами к моему голому плечу и, дохнув горячим влажным теплом, произнесла что-то похожее на «умга-гуимга-фрунга!»
— Ну, вот видишь, она согласна, она тебя признала! — довольно засмеялся Леонтий Павлович.
Я держал повод в руке и смотрел на Зину критическим, оценивающим взглядом, как на неожиданное приобретение, которое неведомо еще на что годится. На ней, видно, давно уже никто верхом не ездил. Занехаянная она была: грязная, шерсть пыльным войлоком сбита, кожа подырявлена личинками оводов, кровь полосами присохла на ребристой спине и боках. И худа она была так, что хребет колуном торчал, — каково было на ней верхом сидеть!
Я так и сказал Леонтию Павловичу. Видимо, это была последняя попытка отказаться от Зины.
— Она, наверно, больная… Вишь, какая тощая!.. И ноги какие… И хромает…
Но по тону моему и взгляду определил дядя, что я уже начал жалеть старую лошадь.
— Нервные — всегда тощие, — раздумчиво произнес он, поглядывая на Зину. — Ничего не поделаешь, надо бы ее привести в порядок, причепурить. Она еще послужит колхозу. Знаешь что, Енька, своди ты Зину на речку, отмочи ее хорошенько, чтоб вся эта кожура на ней размякла, да с мылом и щеткой искупай ее!.. А потом покажи нашему коновалу Федору Попову. Знаешь, где он живет?
Я знал: жил он в соседнем хуторе Верочкином. Знал хорошо и самого ветфельдшера Попова. Отец дружил с ним. В составе одного донского полка воевали они, потом вместе партизанили, сражались с белогвардейцами.
— Осмотрит он, — продолжал Леонтий Павлович, — лекарства нужного даст, посоветует тебе, что сделать, чтоб она на поправку пошла. А потом в кузню своди, там ей копыта подстругают, подкуют. Поухаживай за ней — она почувствует в тебе заботливого хозяина и зауважает, будет за тобой ходить следом, как собака, и слушаться будет. Все понял? Все сделаешь?
— Все понял, все сделаю, дядя Лева, — ответил я степенно, уже ощущая на себе груз забот о пожилой больной лошади.
— Даю тебе на это три дня, а потом решим, что будете с Зиной делать. Подыщем работу вам по силам.
— Ладно, — сказал я и повел Зину со двора.
— Ты бы напоил ее, Енька, — посоветовал он.
В водопойном корыте у колодца с журавлем вода была мутной, в ней плавал мусор.
— Я напою Зину дома, доброй водой, — ответил я.
— Ну-ну, как знаешь, — с удовлетворением заметил дядя.
Каким только насмешкам мы с Зиной не подвергались, идя через хутор ко мне домой! И старый и малый цеплялись к нам, словно репейники:
— Эй, Енька, куда Зину волокешь? На живодерню в Каялу? (До станции Каяла — двенадцать километров).
— Бурлучок (Бурлуки — наше родовое прозвище), ты зачем эту одру в Кирсонию привел, взбесится она, всех перекусает!
