Еще раз заржала Зина так же звонко и тревожно, и грустно стало у меня на душе отчего-то, и жалко неведомо чего. Забывшись, я высунулся из-под высоких разлапистых лопухов, огляделся: кого она могла так настойчиво призывать?.. Под бугром лошади перестали пастись, подняли головы, замерли, повернувшись в нашу сторону. Одна из них отозвалась. То, видно, была Альфа, ее напарница по упряжке. Зина обернулась на отзыв и тут увидела меня. Внимательно, с явным удивлением оглядела: «Откуда ты тут взялся, маленький человек?» Помотала головой и деловито пошагала к лошадям, к своей напарнице.
Я проводил ее взглядом и, сам не знаю почему, пошел на то место, где она стояла. Земля у забытой могилы была утоптана, кругом виднелись отпечатки копыт. И тропинка сюда шла со степной стороны через старую канаву. Это говорило о том, что Зина приходила к могиле не раз. Но почему она приходит именно к этой могиле? И кто в ней похоронен?.. На деревянном потрескавшемся кресте была вырезана пятиконечная звезда, и больше никаких знаков на нем я не нашел. Лишь несколько лет спустя я разгадаю эту тайну.
Думают, думают лошади — в этом я крепко убежден. Им снятся сны и довольно драматические, волнующие, если судить по их реакции, — я ведь наблюдал не только за одной спящей Зиной. А сны видят, безусловно, лишь те, кто обладает способностью мыслить, кто сильно, остро чувствует, кто обладает хорошей, емкой памятью, кому есть что вспоминать и в ком пережитое не подвергается ржавчине времени.
Вот сколько, спросим, чувств у лошади?.. «Шесть!» — утверждают знатоки-коневоды. Они-то знают!.. А шестое-то чувство — память.
Не раз приходилось мне задумываться о роли случайности в жизни человека. Причин для подобных размышлений у меня было немало.
Вот если бы меня в то знаменательное утро мать подняла с постели вовремя, с восходом солнца, моя жизнь наверняка сложилась бы по-иному. Всего лишь на полчаса я опоздал на бригадный двор, а что потерял и что приобрел?! Какие муки и какие радости пережил?!
Сказать точнее, история эта началась не в то утро, а на день раньше, с того часа, когда в нашу Еремеевскую начальную школу (от нее ныне холмик остался на выгоне: в войну в ней дот устроили) пришел бригадир второй полеводческой бригады Леонтий Павлович Алексеенко, мой дядя, мамин брат. Дело было в конце мая 1934 года, в день, когда нас, второклассников, отпускали на каникулы. Привел в класс дядю наш добрый учитель и воспитатель Абрам Матвеевич Казанков.
Прекрасные люди, обладавшие высокими человеческими достоинствами, — Леонтий Павлович и Абрам Матвеевич!.. Их давно уже нет в живых, но у меня сердце дрожит от волнения, когда я думаю о них. Они живут в памяти, в том моем ребячьем мире, в основание которого они же закладывали частицы своей чуткой, щедрой и ласковой к детям души. Живут там, не умирая, как и другие хорошие люди, которых я поселил туда в разные годы жизни.
Умел Леонтий Павлович, обращаясь к ребятам, найти слова, возвышавшие их в собственных глазах, придававшие им вес и значение в общих, коллективных делах. Я любил его, как никого из близких родичей из Алексеенковского рода. Красногвардеец, командир батареи, веселый, с хорошим народным юмором человек, хотя и безнадежно больной (туберкулез легких), он умел ладить с людьми своей бригады, а люди-то в нашем хуторе, ох, какие разные были: и раскулаченные, и подкулачники, и озлобленные Советской властью. Да и время-то само какое было!.. Вон и лошади Зине, кстати сказать, доставалось от некоторых ездовых и подводчиков только потому, что она в какие-то годы была сельсоветской лошадью и вызывала у них очень неприятные, «зубоскрежещущие» ассоциации: на своей спине она носила красных атаманов — первых председателей сельского Совета, не дававших пощады ни кулакам с контрреволюционным душком, ни их прихлебателям, ни всем тем, кто выступал против коллективизации и других важных начинаний и реформ молодого Советского государства.
Ну, так вот. Леонтий Павлович, с веселой такой, располагающей улыбкой обратился к нам, второклассникам:
— Скажу вам правду, хлопцы и девчата, без вас наша бригада не справится с полевыми работами. Не пойдет дело на лад без вас ни на полях, ни на перевалках, ни на токах. Зарастет пшеница злостным сорняком — осотом и молочаем — ни человек, ни комбайн сквозь них не продерутся. Девчата, вооружайтесь истыками, выходите в поход против врага-сорняка! Хлопцы, кони застоялись — ждут вас! Нужны нам всадники, ездовые на культивации пропашных и овощей. Приходите завтра утром все — дело всем найдется. Выручайте бригаду, хлопцы и девчата! Вы — сила большая, без вас колхозу никак не обойтись. Ну, так что, хлопцы и девчата, придете на помощь?
— Придем! Обязательно придем! — дружно отвечали мы.
Лестно ведь было чувствовать себя нужным колхозу, который никак не мог обойтись без твоей помощи.
И потом, когда мы вылетели из школы на весенний солнечный выгон, Леонтий Павлович подозвал меня:
— Ну а ты, Ёнька, будешь работать с лошадью?
— Буду, дядя Лёва! — без раздумья ответил я.
— Если так, то приходи пораньше на бригадный двор. Выберешь себе справную, послушную лошадь. Я подскажу какую. Будешь верхи ездить, рулевать лошадью на культивации подсолнуха. И напарника, который будет ходить за сошкой, подберу тебе хорошего. Максима Григорашенка, например. Только смотри, не проспи, вместе с солнцем появляйся на бригадном дворе.
Я крепко обещал.
Помнится, вернулся домой, хвастаясь, убеждал мать, что пойду завтра на работу, что проснусь ранешенько… Она отмахивалась от меня:
— Ни за что не проснешься спозаранку. Не прокинешься, хоть за ноги тебя тащи с постели.
— Прокинусь, вот посмотришь! — кричал я в энтузиазме. — С солнцем поднимусь!
За ужином она сказала отцу, посмеиваясь:
— Слыхал, Ермолаевич, Ёнька собирается идти на работу, трудодни для семьи зарабатывать. На лошади хочет работать. А оно ведь слабое еще, квелое… Лошадь ударит, прибьет…
— Да не прибьет, да не ударит! — кричал я, сердясь. — И не слабый, и не квелый!..
— Тихо, тихо, — останавливал меня отец и обращался к матери рассудительно. — С лошадью работать — серьезное дело. Наберется ума. Ведь о ней заботиться надо, кормить, жалеть. Смелее станет, проворней… Небось, увернется от копыта и от зубов. Да лошадь и не обидит хлопца, если он не станет обижать ее.
— Я не буду обижать лошадь! — убеждал я.
— Да он и хомута не поднимет, — не унималась мать, непонятно зачем наговаривая на меня.
Я обижался, возмущался из-за того, что она считала меня таким слабым, кричал:
— Да подниму я хомут!
— Натренируется — поднимет! — говорил отец, тоже начиная сердиться. — Что ты, мать, от работы спасаешь сына?! Вырастет никчемным, не приученным к труду. Детей надо смалу приучать к трудной работе, чтоб знали почем калачи. И чем раньше они об этом узнают, тем лучше.
— Ох, суровый же ты человек, Ермолаевич!
— А ты, мать, уж больно добра!.. А доброта такая, знаешь, хуже воровства. От безделья у детей дурь наживается, говорят, а в труде воля и характер закаляются, ума и силы прибавляется. Пусть идет и смело работает…
— Поработаю, мама! — заверял я страстно.
— Да не проснешься ты с солнцем. Тебя будишь по утрам корову в череду отогнать — каждый раз мучишься.
— Теперь я буду сразу просыпаться, вот посмотришь!.. Разбуди меня завтра пораньше. Как подоишь корову, так и буди. Я корову в череду отгоню и сразу на бригадный двор побегу. Первым прибегу, самую лучшую лошадь выберу.
— Смотри, сынок, ты начинаешь взрослую, мужскую жизнь так веди себя по-мужски, — сказал отец. — Чтоб не было потом кислых слез и жалоб. Покажи нашенский, бурлуковский характер.
Я клятвенно обещал это сделать.
Обещать просто, а выполнять мужские обещания, показывать «нашенский, бурлуковский характер» — очень нелегкое дело, в этом я убедился скоро.
Спал я в саду на копне первого душистого степного сена, и никакими силами невозможно было вытащить меня на рассвете из-под ласковой старой шубы. Я даже зубами держался за нее, мыча жалобно: «Маммма-а, еще одну-у-у мммину-у-утку-у-у…»
Мать подоила корову, погнала ее в череду на выгон к речке и, вернувшись, сказала мне со смехом:
— Ну, работничек, теперь ты можешь спать хоть до самого полудня. Все хлопцы наперегонки побежали на бригадный двор. Разберут лошадей, никакой тебе не достанется. Будешь навоз на конюшнях подметать, а твои кореша — верхи скакать.
И тут меня словно бы жгучей молнией насквозь пронизало: в одно мгновение припомнил все, что с вечера обещал, что намеревался сделать… Сбросил колдовскую шубу, скатился со скирды и, подгоняемый лаем ничего не понимавшей Найды, в которой была хорошая примесь сибирской лайки, помчался напрямик через огороды на бригадный двор. Теплое солнце присвечивало мне в спину.
