отразилась, — только и сказал он, бросаясь в ее объятия.
— Да, мой мальчик, я ее любила, как свою родную мать...
— Сколько же будет продолжаться траур?
— Траур по бабушке я бы носила и целых два года, мне все равно, — сказала она.
— Бабушке это не понравилось бы. Ты должна снова стать красивой, должна вернуться к жизни, — ответил ей Айао.
— Мы постараемся.. Истинный траур носят в сердце, — сказал Киланко.
Грустно прошли каникулы. Дети помогали отцу- собирать апельсины. После господина Непота, возвратившегося во Францию, откуда он время от времени писал «своему другу» Айао письма, главным инспектором кооператива стал господин Бернарди́. При первой встрече с молодыми людьми, два года тому назад, они друг другу не понравились. Плотный, коренастый, весь волосатый, этот блондин с удивительно белой кожей настолько поразил всех присутствующих в саду своим видом, что дети Киланко, хотя и не были стеснительными и привыкли к белым людям, встречаясь с ними на базаре в Афежу и в Джен-Кедже, не могли удержаться, чтобы не уставиться на господина Бернарди, как на диковинного зверя.
— Эй вы, черномазые, что, никогда не видели белого человека?
— Извините нас, господин Бернарди... — начала было Фива.
— Ну, ты, негритоска, я запрещаю вам называть меня по фамилии! — прервал ее Бернарди.
— Извините нас, господин. Конечно, мы видели белых людей и встречаемся с ними с самого раннего детства. Господин Непот был нашим общим другом. Только нам никогда не приходилось видеть таких блондинов среди белых людей, как вы, — сказала Фива, тщательно подбирая слова.
— Зачем ты зря тратишь время на разговоры с ним? Он же называет нас черномазыми и принимает за дикарей, этот господин европеец, — сказал Камара.
— Это ты обо мне так говоришь?
— Я запрещаю вам обращаться ко мне на «ты». Мы с вами не родственники! — возразил Камара.
— Это неслыханная дерзость!..
— Господин, если вы чем-то недовольны, уезжайте. Мы-то здесь, в Югуру, у себя дома, — сказал Исдин.
— Вы совсем не похожи на господина Непота, который до сих пор остается нашим общим другом, — добавил Айао.
Это заставило Бернарди задуматься, и с тех пор он во многом изменился...
— Айао, послушай меня. Я, конечно, понимаю, вы все глубоко огорчены смертью бабушки. Она была очень доброй. Жак рассказывал мне о ней в одном из своих писем. Правда, я не успел узнать ее получше, но она произвела на меня очень хорошее впечатление за те два раза, что я ее видел. Но будьте же мужчинами, придите в себя!
— Если бы вы по-настоящему знали нам Алайю... — сказала Сита.
— Верю, Сита. Сейчас я вам расскажу одну маленькую историю. Я не знал своей бабушки. Мой отец умер незадолго до моего рождения. Мать я потерял в семь лет, и больше у меня никого не осталось. Воспитало меня так называемое благотворительное общество. Так что я, можно сказать, сын народа. А вы выросли под опекой родителей...
Все внимательно смотрели на него. То, что они услышали, произвело на них тягостное впечатление. Перед ними был круглый сирота.
— Наверное, вы очень страдаете от этого, — сказал Ассани, думая о самом себе.
— Не знаю, не задумывался, у меня на это нет времени...
— Вы что, не любили свою мать? — спросила Ньеко.
— Почему же, любил... Иногда я беру фотографии своих родителей и подолгу рассматриваю их. Моя мать была очень красивой. Я похож на отца. Вы сейчас удивитесь, но это правда. Два месяца тому назад в Джен-Кедже на меня напала хандра. Тогда я взял свой фамильный альбом. В нем фотографии моих дедушек, бабушек по отцовской и материнской линии, тетушек и дядюшек, которых я никогда не видел, и моих родителей. Я долго рассматривал фотографии отца и матери и плакал, как маленький...
При этих словах Сита разрыдалась так, что губы и подбородок у нее задрожали, а зубы застучали как в лихорадке. Засунув руки в карманы, Айао сжал зубы и, сдержав слезы, готовые хлынуть из покрасневших глаз, с трудом овладел собой.
— Слишком уж ты чувствительна, Сита!
— Может быть, но ваш рассказ очень на меня подействовал.
— Что ж поделаешь! Умерших не воскресишь! Нужно жить и работать. На вас тошно смотреть — вы все заросли! И вашим родителям скажите, чтобы они привели себя в порядок. Вам же я желаю прожить столько, сколько прожила ваша бабушка.
С тех пор как он перестал с ними грубо разговаривать, ему удалось даже завоевать их симпатии, и теперь все они относились к нему по-дружески.
— Твои планы, мой дорогой Айао, насчет школы и обучения грамоте всех местных крестьян довольно смешны. Но если ты все-таки настаиваешь, я тебе помогу.
— Как? — заинтересовался Айао.
— Очень просто: все, что тебе будет нужно для твоей школы, я постараюсь во что бы то ни стало достать.
— Сейчас или несколько позже?
— Когда захотите, молодой человек.
— Ловлю вас на слове.
— Ну что ж!
— Об этом мы поговорим с вами потом... когда я закончу свою учебу.
— Надеюсь, что к тому времени я еще буду в Джен-Кедже или, вернее, мне бы хотелось дожить до этого времени.
— Вы будете жить долго, как наша бабушка, — сказал Айао, и господин Бернарди рассмеялся.
В этот свой приезд Айао только и сделал, что выполол траву, проросшую кое-где среди камней его «владения», вокруг которого деревья разрастались все гуще и пышнее. К тому же идея, неотступно преследовавшая его в течение последних трех лет, показалась ему вдруг во время этих каникул нелепой и неосуществимой. А ирония, которую он почувствовал в словах Бураймы, студента-медика, учившегося в Дакаре, чуть было совсем не положила конец его планам. «Тебя увлекло красноречие молодого учителя... Не завидую тебе. Когда я был в твоем возрасте, мне приходила в голову мысль жениться на девушке из нашего народа, тогда бы я врос в свою землю, как гора Югуруна. Может быть, тебе больше повезет там, где споткнулся я... Анату, должно быть, сейчас очень красива».
Айао не было никакого дела ни до Анату с ее красотой и тем более до насмешек Бураймы. Его гораздо больше взволновали
