Не смевший пикнуть в присутствии Купца Крокодил беспрекословно согласился.
Каждый раз, записав замечание, он выдавал записанному им воспитаннику бумажку такого содержания:
...
ИНДУЛЬГЕНЦИЯ
Предъявитель сего имеет право избить меня в любой день и час, когда я свободен и не в канцелярии.
С. П. Айвазовский.
Текст и форму индульгенции составил Японец. Он же первый получил индульгенцию, но избивать Крокодила не стал и бумажку спрятал.
Айвазовский вошел в класс.
– К вам дело, – заявил Японец.
– Какое дело? – спросил Крокодил, усаживаясь на свое место.
Японец подошел к нему, вынул из кармана пачку бумажек и, сосчитав их, положил на стол.
– Двадцать восемь штук, сэр, – сказал он.
– Это что? – прошептал Крокодил, побледнев.
– Индульгенции, милый друг, индульгенции, – ответил Японец. – Ну-ка, подставляй спину.
Педагог, не сказав ни слова, с тоской посмотрел на Купца и нагнул спину. Под дружный хохот класса Японец отстегал двадцать восемь ударов.
За ним вышел Цыган.
– У меня меньше, – сказал он, – двадцать шесть штучек только.
Он отхлопал свои двадцать шесть ударов.
Потом вышел Купец. При виде его Крокодил задрожал.
– Ну, – пробасил Купец, – нагинайся.
Он ударил кулаком по спине несчастного халдея.
Крокодил взмолился:
– Не так сильно. Больно ведь!
Все сгрудились около стола… Офенбах замахивался в восьмой раз, когда возглас у дверей заставил ребят обернуться:
– Довольно!
У стены стоял Викниксор. Он стоял уже больше минуты и с изумлением смотрел на творящееся.
– Довольно, – повторил он, – сядьте на места.
Потом, взглянув на оправлявшего пальто Крокодила, он сказал:
– Вы мне нужны – на минутку…
Айвазовский встал и вышел за Викниксором из класса.
Больше Шкида его не видала.
Весна на крыше. – Вандалы. – Генрих Гейне. – Засыпались. – На гопе. – Мефтахудын в роли сыщика. – Золотой зуб и английские ботинки.
Солнечные зайчики бегали по стенам. В открытое окно врывался и будоражил молодые сердца шум весенней улицы. Сидеть в четырех стенах было просто невозможно.
Сашка Пыльников и Ленька Пантелеев вышли во двор.
На дворе кипчаки играли в лапту, и рыжая Элла, примостившись на бревне, читала немецкий роман.
На дворе было хорошо, но сламщикам хотелось уйти от шума, где-нибудь полежать на солнышке и поговорить.
– Полезем на крышу, – предложил Сашка.
По мрачной, с провалами лестнице они взобрались на крышу полуразрушенного флигеля. После темного чердака резкий свет заставил их зажмурить глаза.
– Вот это – лафуза, – прошептал Сашка.
На крыше только что стаял снег. Лишь местами в тенистых прикрытиях он серел небольшими пятнами… Ржавое железо крыши еще не успело накалиться, но было теплым и приятным, как плюш.
Товарищи легли на скате, упершись ногами в края водосточного желоба и заложив руки за голову… Ленька закурил. Минут пять лежали молча, не шевелясь. Умильно улыбались и, как котята, жмурились на солнце.
– Хорошо, – мечтательно прошептал Сашка. – Хорошо. Так бы и лежал и не вставал.
– Ну нет, – ответил Пантелеев, – я бы не согласился лежать все время. В такой день побузить хочется – руки размять…
Он вдруг выпрямился и, нагнувшись к Сашке, ударил его широкой ладонью по животу. Сашка завизжал, завертелся, как вербная теща, и, схватив за шею Пантелеева, повалил его на себя.
Равные силы сверстников заставили их минут десять бороться за первенство. Наконец Пыльников победил. Прыгая около лежащего на лопатках Пантелеева, он кричал:
– Здорово! В один хавтайм уложил чемпиона мира.
Пантелеев улыбался широкой калмыцкой улыбкой и хрипел:
– Нечестно. На шею надавил, а то бы…
Лежать уже не хотелось… Меланхоличность Сашки сошла на нет, и он уже отплясывал гопака по дряблой крыше флигеля.
Под ногу ему подвернулся камень. Сашка схватил его и, размахнувшись, пустил в небо. Острый камень со свистом проделал параболу, скрылся из глаз и упал где-то далеко, на чужом дворе.
– Смачно! – воскликнул Ленька и принялся искать камень, чтобы не ударить лицом в грязь. Камня на крыше не оказалось, и Ленька полез через слуховое окно на чердак. Через минуту он вернулся с полным подолом красного кирпичного щебня.
– А ну-ка?! – Черная точка взлетела к небу и погасла. За ней другая…
– Так кидаться неинтересно, – сказал Сашка. – Надо цель какую-нибудь найти.
Он подошел к краю крыши и заглянул вниз.
Внизу узкий проход между двумя стенами занимала помойная яма. Параллельно флигелю вытянулось одноэтажное здание домовой прачечной.
Солнце ломало лучи о высокий остов флигеля и золотило верхние рамы окон.
Сашка минуту посидел на корточках, как зачарованный глядя на сверкающие стекла, потом протянул руку, взял камень и, не сходя с места, бросил им в стекло. Стекло треснуло, зазвенело и рассыпалось тысячами маленьких брильянтиков.
Сашка поднял голову. Ленька стоял возле него и, не сводя глаз, молча смотрел на зияющий оскал свежей пробоины. Потом он взял камень, нацелился и выбил остаток стекла верхней рамы.
…Кидали долго, ни на минуту не останавливались, бегали на чердак за свежим запасом щебня, бросали целые кирпичи. Когда в окнах прачечной не осталось ни одного стекла, товарищи переглянулись.
– Ну, как? – глупо спросил Ленька.
– Дурак! – буркнул Сашка, заглядывая вниз.
Солнце, как и раньше, улыбалось широкой приветливой улыбкой, в воздухе играла весна, но на крыше почему-то стало неуютно, уже не хотелось валяться на скате и прижиматься щекой к плюшу.
– Хряем вниз, – сказал Пыльников.
Когда они спускались по мрачной лестнице, Ленька выругался и сказал:
– Наплевать… Не узнают… Никто не видел.
Сашка ничего не ответил, только вздохнул. Никем не замеченные, они вышли во двор. Малыши все еще играли в лапту. Серый мяч, отлетая от плоской доски, прыгал в воздухе. Эланлюм сидела на бревнышке и, отложив книгу, мечтательно рассматривала барашковое облачко на синем небе. Ленька и Сашка подошли к ней и, попросив разрешения, уселись рядом на пахучую сосновую поленницу.
– Где вы были? – проницательно оглядев питомцев, спросила Элла.
Ленька перекинулся взглядом с Сашкой и ответил:
– В классе, Элла Андреевна.
– В классе? Что же вы там делали?
– Ельховский пыль стирал. Он дежурный, а я… – Ленька вдруг притворно смутился.
– А ты что?
– А я… я, Элла Андреевна, сейчас над переводом из Гейне работаю…
Эланлюм удивленно вскинула глаза, потом улыбнулась.
– Правда? Гейне переводишь? Молодец. Ну что ж, выходит?
Пантелеев заврался.
– Очень даже выходит. Я уже сто двадцать строк перевел.
Он чувствовал, что Сашка смотрит на него и делает какие-то знаки глазами, но повернуться не мог.
– Я вообще немецким языком очень интересуюсь, – продолжал он. – Прямо, вы знаете, как-то… очень люблю немецкий.
Вестфальское лицо Эланлюм расцвело.
– Я и из Гёте [18] переводы делаю, Элла Андреевна.
Для Эланлюм этого было достаточно.
– Ты должен показать мне все эти переводы. И почему вообще ты раньше не показывал их мне?
Пыл разглагольствования внезапно сошел с Леньки… Он вдруг ни с того ни с сего насторожился и, пробормотав: «Кажется, Япошка зовет» – быстрыми шагами пошел со двора.
За ним ринулся и Сашка.
Когда они поднимались по лестнице в Шкиду, Сашка спросил:
– Зачем ты врал о всяких Гейне и Гёте? И откуда ты выкопаешь переводы?
Ленька не знал, зачем он врал, и не знал, откуда выкопает переводы.
– Скажу, что сжег, – успокоил он сламщика.
В классе никого не было, кроме Япошки и Кобчика. Они ходили в Екатерингоф купаться. Пришли мокрые и веселые. Сейчас приятели сидели за партой и о чем-то беседовали. Япошка, по обыкновению, шмыгал носом и размахивал руками, а Кобчик возражал без горячности, но резко и визгливо.
– Ты плохо знаешь немецкий язык, поэтому не можешь судить! – кричал Япошка.
– И все-таки повторяю: Гейне непереводим, – визжал Финкельштейн.
Сашка и Ленька прислушались. И тут говорят о Гейне.
– Хочешь, докажу, что можно перевести Гейне так, что перевод будет не хуже оригинала? – объявил Японец.
Пантелеев сорвался с места и подскочил к нему.
– Слабо, – закричал он, – слабо перевести сто строчек Гейне и немножко Гёте!
Японец удивленно посмотрел на него и, шмыгнув носом, ответил:
– На подначку не иду.
– Ну, милый… Еоша… – взмолился «налетчик».
Он рассказал товарищу о том, как он заврался перед Эланлюм, и о том, как важно для него выпутаться из этого неприятного положения.
Япошка забурел.
– Ладно, – сказал он, – выпутаемся. Переведу… Для меня это – пара пустяков.
Для Пантелеева снова солнце стало улыбаться, он снова услышал уличный шум и почуял весну. Вместе с ним расцвел и Сашка.
После, в компании Воробья и Голого Барина, они ходили в Екатерингоф, купались, смотрели на карусели, толкались в шумной веселой толпе гуляющих и пришли в школу прямо к вечернему чаю.
