После, в компании Воробья и Голого Барина, они ходили в Екатерингоф, купались, смотрели на карусели, толкались в шумной веселой толпе гуляющих и пришли в школу прямо к вечернему чаю.
О происшествии на крыше вспомнили, лишь укладываясь спать. Расшнуровывая ботинок, Ленька нагнулся к Пыльникову и шепнул:
– А стёкла?..
Сашка ответить не успел. Дежурный халдей Костец громовыми раскатами своего львиного голоса разбудил всю спальню:
– Пантелеев, не мешай спать товарищам!
Когда Костец, постукивая палочкой, пошел в другую спальню, Сашка высунулся из-под одеяла и прохрипел:
– Ерунда.
На другой день погода изменилась. Ночью прошла гроза, утро было радужное, и солнце заволакивали бледно-серые тучи. Но чувствовалась весна.
Пыльников и Пантелеев встали в прекрасном настроении.
За чаем Японец не на шутку ошарашил сидевшего с ним рядом Пантелеева:
– А я перевел сто двадцать строк, – шепнул он.
– Когда? – позабыв нужную предосторожность, чуть не закричал Ленька.
– Утром, – ответил Японец. – Встал в семь часов и перевел… И из Гёте два стихотворения перевел…
После чая Япошка передал Пантелееву три листа исписанной бумаги. Пантелеев тотчас же засел за переписку перевода, дабы почерк не дал повода к сомнению в его самодеятельности.
Ленька сидел у окна. Гейне вдохновил его, взбудоражил его творческую жилку. Ему захотелось самому написать что-нибудь. Окончив переписку, он засмотрелся на улицу. На углу улицы рыжеусый милиционер в шлеме хаки улыбался солнцу и стряхивал дождевые капли с непромокаемого плаща. Чирикали воробьи, и под лучами солнца сырость тротуаров стлалась легким туманом.
Леньке захотелось описать эту картину красиво и жизненно. И он написал как мог:
Голосят воробьи на мостовой,
Смеется грязная улица…
На углу постовой —
Мокрая курица.
Небо серо, как пепел махры,
Из ворот плывет запах помой.
Снявши шлем, на углу постовой
Гладит дланью вихры.
У кафе – шпана:
– Папирос «Зефир», «Осман»!
Из дверей идет запах вина.
У дверей – шарабан.
Лишь одни воробьи голосят,
Возвещая о светлой весне.
Грязно-серые улицы спят
И воняют во сне.
Потом он показал это стихотворение товарищам и Сашкецу. Всем стихотворение понравилось, и Янкель взял его для одного из своих журналов.
Пыльников утро провел в музее – составлял таблицу архитектурных стилей. Ионические и коринфские колонны, портики, пилястры и абсиды увлекли его… Ни он, ни Пантелеев ни разу за все утро не вспомнили о прачечной и о разбитых стеклах.
Гроза разразилась в обед.
Если говорить точнее, первые раскаты этой грозы прокатились еще за полчаса до обеда. По Шкиде прошел слух, что в прачечной неизвестными злоумышленниками уничтожены все стекла. В эту минуту двое сердец тревожно забились, две пары глаз встретились и разошлись.
А за обедом, после переклички, когда дежурные разносили по столам дымящиеся миски пшенки, в столовую вошел Викниксор.
Он вошел быстрыми шагами, оглядел ряды вставших при его появлении учеников, ни на ком не остановил взгляда и сказал:
– Сядьте.
Потом нервно постучал согнутым пальцем по виску, походил по столовой и, остановившись у стола, по привычной своей манере растягивая слова, произнес:
– Какие-то канальи выбили все стекла в прачечной.
Глаза всех обедающих оторвались от стынущей пшенной каши и изобразили знак вопроса.
– Вышибли стекла в пяти окнах, – повторил Викниксор. – Ребята, это вандализм. Это проявление дегенератизма. Я должен узнать фамилии негодяев, сделавших это.
Ленька Пантелеев посмотрел на Сашку, тот покраснел всем лицом и опустил глаза.
Викниксор продолжал:
– Это вандализм – бить стекла, когда у нас не хватает средств вставить стекла, разрушенные временем.
Еле досидев до конца обеда, Сашка позвал Леньку:
– Пойдем поговорим.
Они прошли в верхнюю уборную. Там никого не было. Сашка прислонился к стене и сказал:
– Я не могу. Мы действительно были скотами.
– Пойдем сознаемся, – предложил Пантелеев и закусил нижнюю губу.
Пыльников секунду боролся с собой. Он надулся, зачем-то потер щеку, потом взял Леньку за руку и сказал:
– Пойдем.
По лестнице наверх поднимался Викниксор. Когда он прошел мимо них, Пантелеев обернулся и окликнул:
– Виктор Николаевич.
Викниксор обернулся.
– Да?
Отвернувшись в сторону, Пантелеев сказал:
– Стекла в прачечной били мы с Ельховским.
Наступила пауза.
Викниксор молчал, ошеломленный слишком скорым признанием.
– Прекрасно, – произнес он, подумав. – Можете оба отправляться домой, ты – к матери, а ты – к брату.
Ударил гром.
Сашка подошел к окну, закрыл лицо руками и съежился.
– Виктор Николаевич! – визгливо прокричал он. – Я не могу идти. У меня мать больная… Я не могу.
Пантелеев стоял возле Сашки, стиснув зубы и руки.
– Извините, Виктор Николаевич… – начал было он.
– Нет, без извинений. Отправляйтесь вон из школы, а через месяц пусть зайдут ваши матери. Скажите спасибо, что я не отправил вас в реформаторий.
И, повернувшись, он зашагал в апартаменты Эланлюм.
Пантелеев проводил его взглядом и, хлопнув по плечу Сашку, сказал:
– Идем, Недотыкомка.
– Домой я идти не могу, – сказал Сашка.
– И мне не улыбается, – хмуро пробасил Пантелеев.
Они сидели во дворе, на сосновой поленнице, где накануне разговаривали с Эланлюм.
День клонился к концу. Серые тучи бежали по небу, обгоняли одна другую и рассыпались мелкими каплями дождя.
Сашка сидел, как женщина, сомкнув колени и подперев ладонью щеку. На коленях у него лежал маленький серый узелок.
В узелке было два носовых платка, книжка афоризмов Козьмы Пруткова и первый том «Капитала».
Сашка сжал руками узелок, поднял голову и вздохнул.
– Чего вздыхать? – сказал Ленька. – Вздохами делу не поможешь. Надо кумекать, что и как. Домой ведь не пойдем?
– Нет, – вздохнул Сашка.
– Ну так надо искать логова, где бы можно было кимарить.
– Да, – согласился Сашка.
Товарищи задумались.
– Есть, – сказал Ленька. – Эврика! Во флигеле под лестницей есть каморка, хряем туда…
Они встали и пошли к флигелю. В лестнице, по которой они вчера поднимались на крышу, несколько ступенек провалилось, и образовалась щель.
Товарищи пролезли через нее и очутились в узкой темной каморке. Ленька зажег спичку… Желтоватый огонек млел и мигал в тумане. Оглядев помещение, товарищи поежились.
Кирпичные стены каморки были слизисты от сырости… Коричневый мох свисал с них рваными клочьями… На полу были навалены старые матрацы, рваные и грязные… Ноги вязли в серой, слипшейся от сырости мочале…
– Комфогт относительный, – сказал Пантелеев, и, хотя произнес он это с усмешкой, голос его прозвучал глухо и неприятно.
– Противно спать на этой гадости, – поморщился Сашка и ткнул ногой в мочальную груду.
– Что же делать? Ничего, бгат, пгивыкай.
Ленька, которому приходилось в жизни ночевать и не в таких трущобах, подав пример, подавил отвращение и опустился на мокрое, неуютное ложе.
За ним улегся и Сашка.
Немного поговорили. Разговоры были грустные и все сводились к безвыходности создавшегося положения.
Потом заснули и проспали часов шесть. Разбудили яркий свет и грубый голос, будивший их. Сламщики очнулись и вскочили.
В отверстие на потолке просовывалась чья-то голова и рука, державшая фонарь.
– Вставай, вставай! Ишь, улыглысь…
Это был Мефтахудын.
Товарищи окончательно проснулись и сидели, уныло позевывая.
– Жалко тебе, что ли? – протянул Ленька.
– Ны жалко, а ныльзя… Выктор Николайч сказал: обыщи вэсь дом, если спят – витащи.
– Сволочь, – пробурчал Сашка.
– И ваабще здесь спать нельзя.
– Почему нельзя? – спросил Пыльников.
– Сыпчики ходят.
– Какие сыпчики? – удивился Сашка.
– Сыпчики… С шпалырами и вынтовками.
– Сыщики, наверное, – решил Ленька. – Он нас запугать хочет. Нет, Мефтахудын, – обратился он к сторожу. – Мы отсюда не уйдем… Идти нам некуда.
Мефтахудын немного посопел, потом голова и рука с фонарем скрылись, и сапоги татарина застучали по лестнице вниз.
Товарищи снова улеглись. Засыпать было уже труднее. В каморку пробрался холод, сламщики дрожали, лежа под Сашкиным пальто и под двумя рваными, мокрыми тюфяками.
– Разведем огонь, – предложил Ленька.
– Что ты! – испугался Пыльников. – Тут солома и все… Нет, еще пожар натворим.
– Глупости.
Ленька вылез из-под груды матрацев и принялся расчищать мочалку, пока не обнажился грязный каменный пол.
Тогда он положил на середину образовавшегося круга небольшой пучок мочалы и зажег спичку. Просыревшая насквозь мочала не зажигалась.
– У тебя нет бумаги? – спросил Пантелеев.
– Нет, – ответил Сашка, – у меня книги, а книги рвать жалко.
Ленька порылся за пазухой и вытащил бумажный сверток.
– Это что? – спросил Сашка.
