и вражды это ни вызывало, будет полезно не только для жителей нашей деревни, но и для тех, кто живет в Киле́, Фаруне́, Сейбе́ и Боншунго́. Эти места слишком удалены от Афежу, поэтому там очень многие дети не учатся.
— В рассуждениях Лалейе мне нравится его вера в то, что если твоя школа откроется, она позволит детям других деревень получше познакомиться с ребятами Югуру и это положит конец ссорам между деревнями, — сказала мать Айао.
— Как я вижу, господин Лалейе вместе с сердцем Ситы покорил и сердца ее родителей, — заметил Айао.
— Да, ничего не скажешь, славный молодой человек, — ответил Киланко.
Айао проснулся довольно поздно. Сита приготовила ему на завтрак кукурузные лепешки и жаренную на углях рыбу. Такая еда была более сытной, чем кукурузная или просяная каша, которую в детстве им всегда давали по утрам.
— Да, по тому, как ты ловко меняешь привычки нашего семейства, сразу видно, что ты собралась замуж, — пошутил Айао.
— Меняешь — это не то слово. Я просто пытаюсь кое в чем отступать от раз и навсегда заведенного в доме порядка, ввести кое-какие новшества... Лично я уверена, что нам никогда не жить по-новому, если мы будем продолжать топтаться на месте.
— Вот это да! Твои слова мне нравятся, как твоя жареная рыба...
— Чтобы быть достойной женой современного учителя, никак нельзя отставать от времени.
— Он часто навещает тебя, твой воздыхатель?
— Каждый день.
— Вот уж действительно влюбленный, — пошутил Айао и, заметив проходящих мимо дома женщин, нагруженных разными товарами, спросил у сестры, не открылся ли где-нибудь поблизости рынок.
Сита сделала вид, что не расслышала вопроса, и вышла, словно вдруг вспомнив о неотложных делах. Айао не обратил внимания на эту уловку. Когда после завтрака он пошел пройтись, перед ним предстало странное зрелище: его участок был превращен в небольшой деревенский базар. Айао почувствовал себя глубоко уязвленным. Он знал, что эта затея не его матери, которую он никак не мог себе представить в роли рыночной торговки. Мучные изделия и всякие другие продукты были разложены на деревянных прилавках, и торговки наперебой зазывали покупателей. В глазах ошеломленного Айао все вдруг стало устрашающе преображаться. Сам участок будто увеличился во много раз, а толпа на нем стала такой же огромной, как на базаре в Афежу. В ярости Айао хотел броситься на этих женщин и безжалостно растоптать все их товары. Мать заметила состояние сына. Ее красивое, спокойное лицо, на котором еще не появилось ни одной морщинки, хотя ей было уже около пятидесяти, словно выплыв из толпы, оказалось совсем рядом. Своей величественной походкой она медленно подошла к нему.
— Ты хорошо спал, Айао? — ласково спросила она его.
— Очень хорошо, мама, а ты? Как настроение?
— Слава богу, хорошее, — ответила она.
Оба замолчали. Мать смотрела на него и чувствовала, как все в нем кипело от гнева и боли.
— Ты мне ничего не говоришь, но я же твоя мать и не могу не чувствовать, что у тебя на душе.
— Что все это значит, мама? У меня такое чувство, будто все вы, вместе с этими торговками, нанесли мне удар в спину.
— Мы поступили низко...
— Я этого не говорю, мама, но ничего подобного не случилось бы, будь нам Алайя жива...
— О, Айао... — прошептала Селики.
Он чувствовал, что попал в точку, и, словно не желая слушать никаких объяснений матери, повернулся и, размашисто шагая, пошел прочь.
Айао побродил вдоль реки, затем в обход, тропинками дошел до апельсинового сада, где отец, вместе с другими, обрезал деревья. Он не стал заходить туда, а через кустарники направился прямо к вершине Югуруны. Смертельно обиженный, уселся он на траву и тщетно пытался вспомнить, что он мог такого сделать своим родным, из-за чего они решились превратить участок, предназначенный для его будущей школы, в деревенский рынок.
— Так вот как этот самый Лалейе хотел мне помочь? Это называется разделить мою мечту? Какое нахальство! — вслух воскликнул Айао и, словно обезумев, вскочил со сжатым кулаком, поднятым к небу. — Да, с тех пор как объявился этот господин Лалейе, у нас в доме стало что-то не ладиться. Он вбил в голову моим родителям мысль о том, что моя затея — пустое развлечение... Я ненавижу тебя... Лалейе! — воскликнул он еще громче.
В ответ на его гневные слова послышалось легкое позвякивание колокольчиков. Он вспомнил о деревенском стаде коз н овец и стал внимательно прислушиваться к переливчатым звукам тростниковой дудочки, впервые обратив на них внимание. Раньше они были обычным явлением в его жизни. Нежные и мелодичные, то совсем низкие, то высокие, эти звуки перенесли Айао во времена его детства, и ему показалось, что он снова слушает старую бабушку Алайю, рассказывающую ему одну из многочисленных старинных историй, где обычная деревенская жизнь со всеми ее повседневными заботами всегда была овеяна духом поэзии. Скрытый зарослями кустарников, пастух тоже, казалось, принадлежал к этому затерянному в веках миру. Звуки его дудочки рождали образы леших, пастушек, пантер, львов и глуповатых волков. И все они замелькали перед глазами Айао в головокружительном танце. Он слышал сквозь смеющиеся и протяжные звуки дудочки их прерывистое дыхание...
Айао вдруг почувствовал, как много еще надо ему узнать о своей деревне. Ведь никогда его учителя не уделяли ни одного часа рассказу о жизни пастухов. Словно подталкиваемый неудержимой силой, он быстро спустился с горы и вышел на нижнюю тропинку, задыхаясь от усталости. Мимо шло стадо. Там наверху он и слышал это позвякивание колокольчиков. Чувствовался сильный овечий запах. Время от времени козлята и маленькие барашки отставали от непрерывного блеющего стада, но молодой пастух, одетый в старую синюю бубу, тут же наводил порядок... Айао смотрел на них уже не как дитя здешних мест, а скорее как сторонний наблюдатель. Он хорошо знал и деревенское стадо со всеми его повадками, и хозяев всех этих овец и коз. Но сегодня все это предстало перед ним как бы затянутое поэтической дымкой, и слух его ласкала то причудливая музыка колокольчиков, то приглушенный топот копыт по заросшей травой тропинке, то веселые переливы тростниковой дудочки молодого пастуха, с бритой головой и кожаным мешочком-амулетом на шее.
Он
