Я раньше думала — музыка и музыка. Красивая или скукота. Оказывается, с ней не всё так просто!
Юльке тоже было интересно, только она всю дорогу морщилась и делала вид, что у неё нога натёрлась. Это чтобы Иван под руку взял. Думала, я такая наивная, ничего не вижу и не понимаю. Ну, он и взял, конечно. После этого мне стало скучно, я сказала, что не успела сделать уроки, голоснула маршрутку и уехала. Пусть себе гуляют.
Про третий раз я расскажу подробнее, потому что это было — вообще!
Как-то я пришла из школы, а у нас дома дядя Вова Решетов, мой учитель. Я так обрадовалась! Он уезжал за границу, и мы жуть сколько не рисовали. По-моему, он тоже обрадовался. Пока мама нас обедом кормила, я извертелась вся. Наконец она сказала: «Вовочка, мы обо всём с тобой поговорили. Поступай, как знаешь. Сейчас можете идти к Альке, я вам мешать не буду». Я бросилась доставать краски, карандаши, бумагу, но дядя Вова меня остановил:
— Подожди, Алевтина прекрасная, сегодня никакого рисования не планируется. У меня тут одна задумка созрела. Только сначала покажи свои работы. Старые, и которые без меня рисовала. Надеюсь, не бездельничала?
Любимый дяди Вовин вопросик. Я расплылась в улыбке.
— Конечно, нет! Много нового. Только оно всё какое-то…
— Какое? Рисовать, что ли, разучилась?
— Нет. Оно… переживательное.
— Ух, ты! Никак влюбилась?
Представляете? Прямо так, с ходу. Вот же проницательный! Хотя, что удивляться: он художник. Отличный художник! Ему по-другому нельзя. Станет, например, человека рисовать, настроение не уловит, что ж тогда за человек получится? Среднеарифметический.
Я вот как пробовала. Рисуешь лицо. Никакое. Потом карандашом чуть-чуть губы поднимаешь — заулыбалось. Брови около носа опускаешь — насупилось. Пару линий — постарело… Вот бы в жизни так просто! А, может, оно и есть просто? Только мы сами всё усложняем. То есть пора уголки губ поднять, а мы сами себе морщины рисуем и брови супим? И носимся везде с этим образом, как с писаной торбой?
Так, это философия. Возвращаюсь к дяде Вове.
— Ух, ты! Никак влюбилась?
Я покраснела и головой киваю.
— Молодец, Алька. Давно пора.
Я даже назад откраснела. Ничего себе!
— Так мне же только четырнадцать!
— Ну и хорошо. Замечательный возраст. Я не замуж тебе выходить предлагаю. Некоторые ещё в детском садике влюблялись. Я, например.
— В садике не считается. Подумаешь, любовь-морковь.
— Ничего подобного. Любовь в любом возрасте уважать надо. Какая разница, сколько лет. Переживания-то настоящие.
Вот послушай. Мне тогда года три было или четыре. Я по уши влюбился в бабушку из музыкального зала. Она приходила к нам в малышовую группу — старенькая, седая, добрая, — забирала нас и вела разучивать детские песенки. Все мои согруппники старались, выводили нотки, а я смотрел и молчал.
— Как её звали?
— О, это заслуживает отдельного внимания. Звали её Лидия Степановна. Но мне папа в ту пору читал книжку «Жители морей и океанов», поэтому моя первая любовь превратилась в Мидию Рапановну.
Я засмеялась. Дядя Вова тоже улыбнулся.
— Что, весело? Около года каждый вечер перед сном я прятал голову под подушку — от избытка чувств — и просил маму придумывать любовные и невероятно героические истории.
— А помните хоть одну?
— Алька, мне же всего три года было! Конечно, всё забыто. Но рассказать — расскажу, потому что когда в школе уже влюбился в одноклассницу, мама мне и про Мидию Рапановну напомнила.
— Ну, ну, дядечка Вовочка!
— Да там просто всё. Все истории — про Синюю Жидкость.
— Чего?
— Не «чего», а моё великое эпохальное изобретение! Я придумал Синюю Жидкость. Была она, естественно, только у меня. Выходит, например, моя Мидия Рапановна на улицу, чтобы в детский садик идти. В кустах тигр сидит. Она его, конечно, не замечает. Тигр злобно рычит, выскакивает, откусывает от Мидии Рапановны кусочек. Затем следует глубокий обморок с большой потерей крови и угрозой для жизни. Тут появляюсь я со своей Синей Жидкостью. Без лишних слов наклоняюсь над любимой бабушкой из музыкального зала, мажу ваткой место откуса, дую, чтобы не было больно. Кровь перестаёт течь, ранка затягивается на глазах, Мидия Рапановна оживает и слабым голоском говорит: «Вовочка, ты спас мне жизнь!»
— И вы целуетесь…
— Представь, нет. В три года достаточно простого обожания. Когда мама говорила последнюю фразу про жизнь, мне становилось так радостно! Я обнимал маму и мгновенно засыпал.
— Кр-р-рутая любовь!
— Какую Синюю Жидкость изобрела ты? Показывай!
Я быстренько расставила свои рисунки. Дядя Вова вскочил и принялся бегать от одного к другому. Молча. Я даже испугалась: он ведь давно не видел, что со мной в рисовательной области произошло. Вдруг скажет, что всё это — фигня полная.
Но он ничего не говорил. Только сел и стал на меня смотреть. Я тоже на него некоторое время поглядела, потом мне надоело мучиться, и я спросила:
— Что, фигня?
Он как-то так странно вздохнул, хотел свою руку на мою положить, но, молодец, вспомнил, что я crazy (он об этом давно знает и с моими родичами жуть как ругается), руку убрал и говорит:
— Аля, я не ожидал!
Я по тону поняла, что не ожидал — это значит неожиданно хорошо. У меня губы тут же захотели вверх нарисоваться, но стыдно вот так взять — и до ушей. Поэтому я бровки свела, кончики у переносицы вниз опустила. Он на меня глянул, фыркнул:
— О, Господи, девушка! Перестань пыжиться. Лопнешь.
И мы начали хохотать. Потом дядя Вова подошёл к картине с зонтиком, поскрёб в затылке.
— Аленька, я, может быть, педагог совсем никакой. Но у меня есть одна задумка. Через неделю в художественном музее открывается моя персональная выставка. И мне бы очень хотелось показать некоторые твои работы. Ты как, не возражаешь?
— Мои? В музее? — то, что он сказал, было… Да этого вообще не было! Потому что такого не бывает с обычными четырнадцатилетними школьницами! Это примерно то же самое, как если бы мне сообщили, что я — наследная английская королева!
— А почему нет? Техника твоя ещё только формируется, мы будем над ней не один год трудиться… Но то, что ты рисуешь… — наверное, он, как и все взрослые, подумал, что нельзя захваливать ребёнка, и заключил очень сухо, — вполне достойно показа широкой публике.
Я как китайский болванчик кивнула:
— Ага!
— Надеюсь, твоё «ага» означает согласие?
Он ещё у меня согласия спрашивает!
— Да, да, да! Дядечка Вовочка, конечно, да! Только мне страшно.
— Это нормально. Мне тоже страшно. Переживём. Давай, свет Алевтина, отбирать.
Мы пересмотрели все мои работы. Дядя Вова выбрал шесть картин, поставил их в уголочке.
— Девонька, завтра или послезавтра к тебе придёт Лёша. Это мой помощник из художественного музея. Он упакует и заберёт твои работы. А ты уже придёшь на открытие выставки, в пятницу, в семнадцать часов.
Мы вызвали из кухни маму. Дядя Вова сообщил, что я согласна. Мама разволновалась, засыпала его всякими мамскими глупостями: кто приглашён, что мне надеть, можно ли ей прийти вместе со мной, будет ли фуршет, кто его готовит, есть ли в музее возможность помыть руки…
Потом дядя Вова засобирался. Уже в коридоре тихонько шепнул:
— Зонтик — это она? Синяя Жидкость?
Я всё поняла, кивнула и спросила, можно ли мне на выставку привести своих друзей — Юльку и Ивана.
— На открытии должно быть много людей, Алевтина. Иначе, какое же это открытие? Тащи своего Ивана. И Юльку в придачу.
До пятницы я жила на планете Весёлой Газировки галактики Пьяных Ёжиков. В мозгах у меня щекотало, хотелось хихикать и подпрыгивать. Иван сразу заметил, спросил, что происходит. Я тут же ему всё выложила. Вместе с приглашением. Он поблагодарил (представляете, культура!), сказал, что дядя Вова — умный мужик и принялся говорить разные правильные слова, чтобы я не слишком боялась. Только с этим у него ничего не получилось: мне уже много чего успело напредставляться. Кстати, абсолютно тупое занятие! Нервы крепко портит, а толку никакого.
В общем, я стала изводить себя всякими дурацкими историями. Даже во сне. Например, стою я с бокалом шампанского в окружении мужчин в костюмах и женщин в вечерних платьях. На мне тоже вечернее — тёмно-вишнёвое, длинное. На шее что-то дорогущее сверкает. Мы не спеша разговариваем о тенденциях в современной живописи, и вдруг к нам подлетает тётка в спутанном парике и начинает кричать на дядю Вову, что он позволил себе выставить в серьёзном музее малолетнюю бездарность.
Я Ивану рассказала для смеху, но он даже не улыбнулся:
— Алька, ты не бездарность. Насчёт этого можешь не переживать. Иначе бы Решетов твои работы не выставлял. Другое дело, не бывает, чтобы всем всё нравилось. Поэтому если кто-то скажет неприятное, ты не переживай. Ладно?
