По истории. Ты бы очень расстроился?»
Он бы, конечно, очень огорчился. И хотя оценки не главное, он и сам учился не очень, но всё же… Годовая двойка? Это почему? Потому что мне лень учить? Или я чего-то не понимаю, значит, надо разобраться… или у меня конфликт с учителем? Что же я молчу, если мне помощь нужна?
Я говорю, что нет у меня никакого конфликта. В общем, и двойки в году тоже нет. Трояк. Это ужасно, да, пап?
И он так же выдыхает: ну ты даёшь, Дань… но ты исправишь же? На следующий год?
В общем, я понял, что никакой катастрофы нет. Просто переезжаем. У папиных знакомых есть место, где мы можем пожить. Пока не «прорвёмся».
Но когда мы зашли в комнату… я понял, что папа имел в виду.
Здесь хорошо было бы снимать фильмы ужасов. Или нет — для них нужен старинный замок. А тут — просто… что-то такое заунывное, из русских классиков — про тлен и безысходность.
Мы зашли в какую-то мглу… папа нащупал выключатель, зажегся свет — на почерневшем потолке болталась одинокая лампочка. И еще я увидел неприличное слово на стене. Большими буквами. Прямо вот так, сразу.
А окно было заклеено газетой. Я, в общем, догадываюсь, почему — ведь это полуподвал. И верхняя часть окна возвышается над тротуаром… наверное. И там, если отклеить газету, что — чужие ноги будет видно, да?
Я присмотрелся. Комната была похожа на пещеру. Сверху свисала паутина… может, тут и летучие мыши есть? И запах… кажется, тут сто лет уже никто не жил.
Но я же сказал… прорвёмся, значит — прорвёмся.
— Будешь помогать? — дрогнувшим голосом спросил папа.
— Что… помогать? — не понял я.
Но папа уже принёс ведро с водой, и мы стали мыть пол. Я сначала даже представить не мог, что я дотронусь… возьму в руки тряпку и буду прикасаться к этому полу… этому бурому подоконнику… Но потом дело пошло. И я даже домыл батарею до того состояния, что увидел ее цвет (кажется, это можно назвать «зелёный», наверное, краска так называлась, которой её красили. Наверное, ещё до революции).
А потом обернулся и увидел, что никакого неприличного слова на стене больше нет; а есть мой старый рисунок кашалота на ножках. Это я рисовал в пять лет, я в детстве очень любил кашалотов, но думал, что у них ноги есть. Маленькие.
А сейчас я смотрел на этот рисунок и думал, что там, под ним, осталось это неприличное слово. И когда папа вышел менять воду, не удержался и отогнул уголок. И там обнаружилась просто бетонная стена: папа вырезал это слово ножом вместе с обоями, и всё. Да, лучше пусть там дырка, чем так.
Наконец на чистый пол положили надувной матрас, а сверху моё одеяло. И акулу, у меня была такая игрушечная рыба, такая мягкая, я раньше не понимал, зачем мне её подарили. А теперь понял.
Лёг на своё одеяло, обнял акулу и закрыл глаза.
А потом услышал, что папа расстегивает чехол и достаёт виолончель.
Зачем виолончель? Вот сейчас, здесь — виолончель. Зачем? Мы вымыли комнату… стало немного лучше, если вообще тут может быть лучше. Как… как тут вообще можно жить. Это только если вообще не дышать. Сколько можно вот так, без воздуха? Месяц, год… И теперь, наверное, надо вещи разобрать… Дел полно, скоро ночь! А папа — виолончель!
Это как раз то самое, что папа умеет делать руками. Он виолончелист.
— Данька, ты не спишь?
Я помотал головой, не раскрывая глаз.
И тут услышал легкое касание струн, это папа пальцами проверяет — настроено, нет? А потом и смычком… так… несмело. Пробует звук. И вот… струна отзывается… ещё, и ещё! И наконец папа берет первую настоящую, взрослую ноту — и спускается от неё вниз, пока не доходит до нижней открытой струны «до».
И комната… ответила.
Никогда в нашей предыдущей квартире, такой хорошей, чистой и удобной, виолончель не звучала так.
Вся комната наполнилась звуком, поплыла; мне казалось, что я теперь внутри огромного музыкального инструмента, у которого стены поют. Папа играл — и потолок будто становился выше, он рос, как купол.
И я почувствовал, что дом этот очень старый и тут жили самые разные люди. И дом их всех помнит; и так же теперь запомнит нас.
Я открыл глаза и увидел своего кашалота. Он отправлялся в путешествие по волнам синего карандаша и ещё дальше, и я вместе с ним.
Папа играл, и комната слегка раскачивалась.
А потом он сказал:
— Ну что же… теперь можно и чаю выпить.
— Поиграй ещё, — попросил я.
И он играл ещё, а я думал, что виолончель очень старая. И дом — старый, и кто знает, может, они с нашей виолончелью уже встречались раньше. И теперь говорят о своём… вспоминают. Или наоборот: мимо много лет ходил человек с футляром. Сначала он был маленький, а потом вырос, стал профессором в Консерватории. И всё ходил и ходил мимо. А комната надеялась, что когда-нибудь услышит, что же он носит такое в своём огромном футляре. А потом он перестал ходить… и комната стала забывать про него, но все-таки ждала. И дождалась.
Стола у нас не было, и мы пили чай на подоконнике. А мимо шли люди, и мы иногда слышали обрывки их разговоров.
…Утром я проснулся от звука рвущейся газеты. Открыл глаза и увидел: на подоконнике стоит папа и отдирает газету от окна. А потом он протер окно тряпкой и ещё салфеткой — и я увидел небо.
Если бы у нас был диван, то с него было бы видно только стену дома
