— Убирайся вон, идиотка! Убирайся вон! Подыхай в нищете, паршивая собачонка! Иди к своим оборванцам в Ла Ганне! Это все, что тебе нужно!
Катрин застыла на месте, словно эта дикая ненависть, этот яростный поток брани, внезапно обрушившийся на нее, лишили ее способности двигаться.
Эмильенна тоже стояла неподвижно, странно похожая на одну из химер, венчающих контрфорсы храма святого Лу. Разве такие слова не убивают человека на месте? Катрин чувствовала, как они пронзили ее насквозь, пригвоздили к полу, а между тем сердце ее билось, грудь дышала. Слезы вдруг хлынули ручьем; она бросилась бежать через вестибюль. Уже у двери Катрин услышала, что Эмильенна зовет ее. Не останавливаясь, она бросила быстрый взгляд назад: барышня спустилась на несколько ступенек и стояла посреди лестницы, вытянув вперед руку. Указывала ли она на дверь или, наоборот, хотела задержать, остановить беглянку?
Катрин убежала.
Она никому не рассказала об этой унизительной сцене, об оскорблениях, которые Эмильенна швырнула ей в лицо на прощание. Франсуа, Орельен и Амели Англар видели, что Катрин чем-то подавлена, но не решались расспросить ее.
Напрасно пытались они развлечь девочку. В ушах ее по-прежнему звучали обжигающие презрением и ненавистью слова Эмильенны, а перед глазами маячило надменное лицо, склонившееся над перилами. Несмотря на жаркое июльское солнце, Катрин бил озноб; она чувствовала себя беззащитной, ограбленной, выброшенной в жестокий и злобный мир… Она, которая отказывалась верить, что дети богачей и дети бедняков могут быть только врагами, потому что одни сыты и хорошо одеты, а другие изголодались по ласке и хлебу. Но жестокие, полные неприкрытой вражды слова, брошенные ей вслед Эмильенной, не оставляли места для сомнений. Увы, прав был Орельен: что может быть общего между людьми с Верха и обитателями Ла Ганны? Как-то после тягостной встречи у церкви он сказал Катрин:
— Я заметил, что, если я смотрю им прямо в глаза, а сам я грязный и оборванный, если я смотрю прямо в их гляделки — и барчатам Дезарриж, и сынкам барона де Ласерр, и даже знатным дамам, их мамашам, — они меняются в лице, словно им становится стыдно…
Вражда, стыд… Сначала искаженное злобой лицо Эмильенны, склонившееся над перилами лестницы, потом выражение стыда на том же самом лице несколько мгновений спустя… Вражда и стыд… И все же Катрин не возненавидела ту, которая так жестоко ее оскорбила. Она всячески убеждала себя, что Эмильенна жалеет о своей злобной выходке… Быть может, Эмильенна, несмотря на все свое богатство и гордость, чувствует себя более одинокой, чем Катрин, которую и брат, и обе сестренки, и все друзья окружили вниманием и заботой.
Орельен старался развлечь ее рассказами о забавных происшествиях на фабрике; Амели Англар подарила ей голубой кашемировый шарф; Франсуа выточил для нее фишки для домино, отполировав их до блеска. Даже Жюли, занятая одним Франсуа, и та принесла ей связку бубликов, только что вынутых из печи. И Катрин не раз слышала, как Франсуа шептал на ухо Клотильде и Туанон:
— Слушайтесь Кати! Не огорчайте ее ничем.
Обращаясь к старшей сестре, девочки невольно понижали голос и смотрели на нее с опаской, как на больную. Они приносили Катрин букеты полевых цветов. Франсуа предлагал сестре почитать вслух журналы и альманахи, которые он одолжил у Амели Англар. Катрин делала вид, будто не прочь послушать его, а про себя думала: «Наверное, ему хочется заслужить прощение!» Иногда Франсуа захлопывал книгу и принимался говорить о фабрике:
— Вот увидишь, Кати, как пойдешь на фабрику, сразу забудешь про все, что случилось! А я поступлю туда вслед за тобой!
Катрин молча отворачивалась и уходила, чтобы не бросить брату в лицо:
«На что она мне сдалась, твоя фабрика? Я иду туда только ради тебя! Плевать я хотела на эту проклятую фабрику — для нее я пожертвовала своей мечтой!»
Но и Орельен, и Жюли, и даже Амели Англар в один голос твердили ей то же самое. Слушая их, можно было подумать, что на фабрике Катрин ждут невесть какие чудеса.
— Там, наверное, гораздо веселее работать, чем дома, — застенчиво говорила подруге Амели, — дома я целый день только и делаю, что шью да вышиваю — и вечно одна!
— Да, Кати здорово повезло, — вздыхала Жюли Лартиг. — Как бы мне хотелось бросить эти проклятые карьеры Марлак и стать работницей на фабрике!
Ты счастливая, Кати: ты будешь делать чашки, сказал дядюшка Батист, будешь приклеивать к ним ручки. Такая работа была бы мне по душе!
«Нечего сказать, счастливая!.. — печально думала Катрин. — Мое счастье прошло мимо меня, и я не встречу его больше!»
В воскресенье дядюшка Батист явился в дом-на-лугах, держа под полой куртки завернутую в полотенце баранью ногу.
— Возьми-ка, дочка, — сказал он Катрин, — и зажарь нам эту штуковину: сегодня я угощаю. Завтра утром я отведу тебя на фабрику; тебя там ждут.
Такое событие нужно отпраздновать!
Нет, Катрин пошла на фабрику не как на праздник, но в конце концов вынуждена была признать, что здесь ей все-таки легче отвлечься от горьких мыслей. Грохот и лязг машин, длинные ряды изящных фарфоровых изделий на полках, быстрые и ловкие движения рабочих, их шутки, болтовня работниц и даже поддразнивания учеников — весь этот новый для нее мир, шумный, суетливый, насмешливый, но добродушный, несмотря на кажущуюся грубость, казался ей совершенно иным, чуждым привычной жизни провинциального городка или деревни, где прошло ее детство. Фабрика напоминала Катрин огромный корабль, вроде тех, что она видела в альманахах, который долгие месяцы плавания живет своим замкнутым мирком, не знающим ничего об остальном мире.
Едва только начинал звонить фабричный колокол, как машины принимались вертеться, живописцы — распевать свои романсы, рабочие — смеяться, кричать и ругаться. Все это напоминало момент, когда корабль снимается с якоря.
Отъезжающие увозили с собой свои горести и печали, но то, что породило их, оставалось на берегу. И была еще работа, не позволявшая думать о чем-либо постороннем, были трудности в этой новой и непривычной работе, которые надо было преодолевать. «Будь внимательна, Кати! — бурчала тетушка Трилль. — Ты приклеиваешь ручку криво!» Ах, батюшки, и вправду криво! Катрин старалась изо всех сил, забывая обо всем на свете и не видя ничего, кроме этих хрупких чашек, заслонявших от нее жесткое, изуродованное злобой лицо Эмильенны.
— Ну, как? Привыкаем понемногу, Кати?
— Да, мадам Трилль.
— Сегодня ты выработала на целую дюжину больше, чем вчера. Скоро дядюшка Батист будет гордиться тобой.
Дядюшка Батист являлся в их мастерскую после работы, осведомлялся, как идут дела у его подопечной, и обычно бывал доволен ее успехами. Иногда вместе со стариком приходил Орельен и, сияя от радости, слушал похвалы, которые старый мастер расточал Катрин. Потом он провожал девочку до поворота дороги к дому-на-лугах. Пока Орельен был рядом, Катрин чувствовала себя спокойной, словно она еще не покидала фабрику. Но едва Орельен уходил, как девочка снова оказывалась во власти гнетущих дум, боролась с ними в одиночку и всегда терпела поражение в этой неравной борьбе.
Так продолжалось до тех пор, пока Катрин, возвращаясь вечером с работы, не встретила однажды по дороге Ксавье Дезаррижа. Ксавье подошел к ней, неумело разыгрывая удивление: он, видите ли, решил немного прогуляться и никак не ожидал… Орельен, провожавший, как всегда, Катрин, закусил губы; она это заметила.
— Я тороплюсь, — заявил он, — до свидания, Кати!
Ксавье стоял перед Катрин сконфуженный. Он надвинул шляпу на лоб, словно хотел защитить свои водянистые глаза от косых лучей заходящего солнца.
— Такая неожиданность… — начал он снова.
Катрин оглянулась по сторонам, думая, что позади живой изгороди или на откосе увидит Эмильенну, которая, по ее предположениям, следит за ними из какого-нибудь укромного местечка. Помолчав немного, она спросила глухо:
— Мадемуазель Эмильенна здорова?
Ксавье беспокойно завертелся на месте, откашлялся и, наконец опустив глаза, промямлил:
— Да, да, моя сестра здорова, и, кстати говоря, она думает… словом, она велела передать тебе… она просит забыть о том, что она сказала тебе в тот день, когда ты приходила прощаться… Она была бы довольна, если бы знала, что ты больше не думаешь об этом…
Ах, каким красивым и симпатичным показался вдруг Катрин этот мешковатый и смешной вестник! Сердце ее забилось быстро-быстро, горло стиснуло волнением. Ксавье стоял перед ней, опустив голову, не шевелясь, словно выполненное поручение вконец истощило его силы. Катрин заморгала: слезы радости застилали ей глаза.
— Ты скажешь Эмильенне… ты скажешь ей, что я все забыла.
— Я скажу ей обязательно. Она будет довольна.
