— Я тороплюсь, — заявил он, — до свидания, Кати!
Ксавье стоял перед Катрин сконфуженный. Он надвинул шляпу на лоб, словно хотел защитить свои водянистые глаза от косых лучей заходящего солнца.
— Такая неожиданность… — начал он снова.
Катрин оглянулась по сторонам, думая, что позади живой изгороди или на откосе увидит Эмильенну, которая, по ее предположениям, следит за ними из какого-нибудь укромного местечка. Помолчав немного, она спросила глухо:
— Мадемуазель Эмильенна здорова?
Ксавье беспокойно завертелся на месте, откашлялся и, наконец опустив глаза, промямлил:
— Да, да, моя сестра здорова, и, кстати говоря, она думает… словом, она велела передать тебе… она просит забыть о том, что она сказала тебе в тот день, когда ты приходила прощаться… Она была бы довольна, если бы знала, что ты больше не думаешь об этом…
Ах, каким красивым и симпатичным показался вдруг Катрин этот мешковатый и смешной вестник! Сердце ее забилось быстро-быстро, горло стиснуло волнением. Ксавье стоял перед ней, опустив голову, не шевелясь, словно выполненное поручение вконец истощило его силы. Катрин заморгала: слезы радости застилали ей глаза.
— Ты скажешь Эмильенне… ты скажешь ей, что я все забыла.
— Я скажу ей обязательно. Она будет довольна.
Ксавье вдруг шагнул к Катрин и, тяжело дыша, прошептал взволнованным голосом:
— Я… ты знаешь, Кати… В общем, я не забуду тебя… никогда…
Катрин вскинула на него изумленный взгляд. Лицо Ксавье было красным как кумач, уши горели. Вдруг он повернулся и быстро зашагал прочь в сторону Ла Ганны. Только после того, как Ксавье исчез, Катрин проговорила вслух, — так поразило ее сделанное открытие:
— Бог мой, я же говорила с ним на «ты»! А он — какая муха его укусила?..
Она еще раз внимательно оглядела живую изгородь, окаймлявшую с обеих сторон дорогу, словно испугавшись, что кто-нибудь мог подслушать ее короткий разговор с Ксавье, и медленно побрела дальше, то и дело спотыкаясь о булыжники, которыми была вымощена дорога. «Честное слово, у меня такое чувство, словно я выпила молодого сидра! А он-то, он, Ксавье, молчальник Ксавье! Вот уж не думала, что он когда-нибудь скажет мне такое… Это, верно, Эмильенна научила его… А быть может, наоборот, он отчитал сестру за ее поведение тогда, на лестнице?.. Нет, он совсем не такой, каким кажется…
Во всяком случае, я, наверное, скоро увижу Эмильенну; мы не будем больше врагами…»
Приподнятое настроение не покидало Катрин несколько дней подряд.
Франсуа, Амели Англар и даже сам Жан Шаррон чувствовали, что с их души словно свалилась тяжесть; они не смогли бы объяснить, какая и почему, но улыбка, появившаяся вновь на губах Катрин, позволяла им тоже улыбаться позднему лету, сохранившему в себе всю живость и молодость весны. Но больше всех радовались произошедшей со старшей сестрой перемене Клотильда и Туанон.
Они теперь могли сколько угодно играть, кричать, ссориться, даже драться — никто не останавливал их.
Один Орельен не разделял всеобщего удовлетворения. С того дня, когда он увидел Ксавье Дезаррижа вместе с Катрин, Орельен перестал провожать девочку после работы и ни разу не появился в доме-на-лугах. Сестра его, Жюли, приходила одна. Она подставляла локоть Франсуа, и они отправлялись на прогулку. Амели оставалась сидеть возле Катрин.
— Видала влюбленных?
— Влюбленных?
— Ну, Жюли и твоего брата.
— Знаешь, я не очень в этом уверена. Мы так давно знаем Лартигов, так давно, что кажется, будто мы родные — братья и сестры. Так что Жюли и Франсуа…
— Ты вправду так думаешь? — спрашивала Амели. — Значит, Орельен для тебя все равно что брат?
— Да, вроде этого.
Амели умолкала на несколько минут, затем, глубоко вздохнув, говорила: Что-то не видно его… Может, он сердится на нас?
— Кто?
— Орельен. Он не был здесь ни вчера, ни позавчера.
— Почему ты решила, что он сердится?
— Не знаю… Как ты думаешь, он придет завтра? Катрин не отвечала, уйдя в свои мысли.
«Как ты думаешь, она придет завтра?» — спрашивала она себя, повторяя вопрос Амели. Катрин уже заметила, что после разговора с Ксавье она каждый день ждет встречи с Эмильенной. «Придет ли она завтра?»
Робкий голос Амели Англар все еще звучал в сгущавшихся сумерках. Катрин не слушала подругу; она думала о том, что жизнь — странная вещь. «Да, странная вещь жизнь… Сегодня я работаю на фабрике, а вчера была служанкой у Дезаррижей, а до них были фермы, где я батрачила… А завтра? Что будет завтра?..»
— Кати! Послушай, Кати! — Амели тянула ее за рукав. — Ты спишь?
— Нет, не сплю.
— Тогда почему ты не отвечаешь? Как ты думаешь, смогла бы я тоже поступить на фабрику?
Катрин стало стыдно за невнимательность к подруге.
— Но что ты будешь делать на фабрике, Амели? Твои родители никогда не позволят тебе поступить туда. И потом, ты думаешь, что на фабрике работать весело? Рабочие и работницы строго следят за учениками, не говоря уже о старшем мастере, который тоже не спускает с нас глаз. И надо все время спешить, все время торопиться: едва сделаешь тарелку, чашку или вазу, как к тебе уже пододвигают следующую, а если ты зазеваешься и испортишь товар, то в получку у тебя вычтут его стоимость. Я справляюсь только потому, что навидалась в своей жизни всякого с тех пор, как меня стали отдавать внаймы к чужим людям… Но ты! Нет, фабрика не для тебя, Амели! Твой отец — дорожный смотритель, не забывай этого. Ты всегда жила дома при матери… Да и работа у нас тяжелая.
В тихом голосе Амели зазвучали упрямые нотки:
— Я привыкну, Кати, уверяю тебя, я привыкну. Понимаешь, там, на фабрике, я буду весь день с тобой и с… Голос ее дрогнул, она не закончила фразы.
— И с кем? — спросила Катрин.
Амели не ответила; она кашлянула несколько раз и проворно вскочила с места.
— Становится прохладно, — пробормотала она, — можно схватить насморк. Мне пора домой.
Но ни завтра, ни в последующие дни Эмильенна не появилась на фабричной дороге. Катрин поняла, что барышня и не помышляет о встрече с ней. Она прислала к Катрин брата потому, что раскаяние или сожаление о своей грубой выходке портило ей настроение. Но коль скоро она — после визита Ксавье — вновь обрела спокойствие духа, стоило ли утруждать себя встречей с этой маленькой служанкой, с этой Кати, которая, вместо того, чтобы с благодарностью принять должность компаньонки, оказалась настолько глупой, что предпочла поступить простой работницей на фарфоровую фабрику.
Она больше не разговаривала ни с кем об Эмильенне.
Теперь, кончив работу, Катрин возвращалась в дом-на-лугах одна. Иногда, оглянувшись, она замечала вдали Орельена, идущего следом; поняв, что Катрин увидела его, он делал вид, будто рассматривает цветы на живой изгороди, или принимался стругать ореховый прутик. Катрин отправлялась дальше, он снова шел за ней. Однажды вечером она решила подождать приятеля; ей пришлось дважды окликнуть его, прежде чем Орельен решился подойти.
Работа на фабрике вошла в свою колею — монотонную и однообразную; зато каждый вечер, после окончания работы, можно было повеселиться, услышав от других учеников целый ворох разных забавных историй о рабочих и работницах, а также о хозяине, господине де ла Рейни и его сыне, который в свои тридцать лет выглядел точной копией папаши, исключая, разумеется, морщины и густую проседь в волосах.
— Неплохие, в общем, люди, — говорил о них обоих дядюшка Батист, — но будь осторожна, Кати: избави тебя боже остаться наедине с тем или другим!
Катрин удивлялась, почему старик советует ей остерегаться господ де ла Рейни, раз он сам признает, что оба порядочные люди. Но однажды, когда хозяин остановился около нее и, похвалив за усердие, взял двумя пальцами за подбородок, заявляя, что она очень миленькая девочка, Катрин изумилась еще больше, увидев дядюшку Батиста, который словно вырос из-под земли. Он подошел вплотную к господину де ла Рейни, едва не толкнув его плечом.
— Верно, Кати очень милая девочка, — проворчал старик, — всей душой преданная своим родным и серьезная, словно мать семейства. Но пусть никто не вздумает вертеться вокруг нее, иначе…
Дядюшка Батист поднял кверху сжатый кулак, выпачканный белой глиной. И бег того румяное лицо хозяина стало багровым.
— Мне надо идти в контору, — пробормотал он и торопливо удалился, заложив руки за спину.
Старый мастер подмигнул тетушке Трилль. Та пожала плечами:
— Не беспокойтесь, Батист, я ведь здесь.
Дядюшка Батист достал из кармана своей рабочей блузы желтую табакерку и предложил табачку тетушке Трилль. Она с наслаждением засунула в каждую ноздрю по щепотке и, сделав глубокий вздох, оглушительно чихнула.
— Лучшее средство от плохого настроения, — сказала она. Дядюшка Батист, в свою очередь, взял понюшку и, прежде чем спрятать табакерку, протянул ее, смеясь, Катрин.
