— Лучшее средство от плохого настроения, — сказала она. Дядюшка Батист, в свою очередь, взял понюшку и, прежде чем спрятать табакерку, протянул ее, смеясь, Катрин.
— Не хочешь ли угоститься, дочка?
Катрин отрицательно покачала головой. Дядюшка Батист сунул табакерку в карман.
— Я ни разу не видела, чтоб вы нюхали табак, — сказала ему Катрин.
— Э, я делаю это только на фабрике. Табак очищает легкие от фарфоровой пыли, которой мы здесь дышим.
Он помахал им на прощание рукой и ушел в свою мастерскую.
— Наш Батист — молодчина! — с восхищением изрекла тетушка Трилль. — Не думаю, чтобы хозяин подошел к тебе еще раз и взял за подбородок.
Старая работница оказалась права. Господин де ла Рейни не появлялся больше в мастерской и не справлялся об успехах Катрин. Сын его тоже не подходил к девочке. Зато развеселые фабричные ученики охотно приняли Катрин в свою компанию. И хотя девочка была застенчива и сдержанна, она все равно испытывала в их обществе то же удовольствие, что и во времена ферм, когда она ценой всевозможных хитростей добивалась права участвовать в играх и забавах старших братьев.
Проказы фабричных учеников Катрин часто мысленно осуждала, но еще сильнее осуждала она себя за то, что участвует в них. И все же у нее не хватало мужества отказаться — так восхищали и вместе с тем пугали ее эти отчаянные, а порой и жестокие шалости, невольной пособницей которых она становилась.
Никто в городе не был гарантирован от проделок фабричных ребят.
Крестьяне, например, проезжавшие по фабричной дороге в базарные дни, были несказанно удивлены поведением своих упряжных лошадей и ослов: смирных животных внезапно охватывало непонятное бешенство. Они начинали брыкаться и лягаться, становились на дыбы и мчались во весь опор под гору, рискуя перевернуть повозку. Оказывается, фабричные ученики, затаившиеся в кустах, удачным попаданием брошенного издалека камня разворошили осиное гнездо у самого края дороги.
Вернувшись домой после этих вылазок, Катрин рассказывала о них Амели Англар. Слушая подругу, дочка дорожного смотрителя розовела от восхищения, беспокойства и сожаления.
— Только бы мой отец не увидел тебя в компании этих озорников, Кати!
Родители запретят мне тогда дружить с тобой.
— Это в последний раз, Амели, даю тебе слово! Больше я не пойду с ними, очень уж они безобразничают.
— А Орельен?
— И Орельен не лучше других.
— Быть того не может!
И Амели становилась уже не розовой, а пунцовой.
Катрин едва удерживалась от смеха: «Неужели Амели и в самом деле считает своего Орельена ангелом?»
Легко сказать: «Я больше не пойду с ними»! Но после долгих часов однообразной и утомительной работы в душной мастерской хочется хоть немного размяться. Катрин пришлось так мало играть в детстве! Хозяева нанимали восьмилетнюю служанку не для того, чтобы она развлекалась играми.
И назавтра снова:
— Кати! Эй, Кати! Идешь с нами?
— Мне надо бежать домой, кормить сестренок.
— Жалко.
— Почему? Куда вы идете?
— Мы идем смотреть железную дорогу.
— Пойдем, Кати, не пожалеешь! Орельен добавлял:
— Жюли говорила мне, что вечером зайдет к вам: она присмотрит за Клотильдой и Туанон.
— Все равно я не смогу быть там долго.
— Ну и что ж! Как только поезд пройдет, я провожу тебя домой, — обещал Орельен.
Это был настоящий поход. До железной дороги надо было пройти около трех километров лесами, полями, лугами и кустарником, взбираться на откосы, переходить ручьи. Мальчишки шли быстро; Катрин с трудом поспевала за ними.
Ноги ее вязли в Щебне, скользили по траве косогоров. Орельен спешил к ней на помощь и тянул девочку за руку.
— Эй! Скоро вы там? — кричали остальные. — Мы опоздаем и пропустим поезд.
Линия железной дороги еще не проходила через Ла Ноайль: городские заправилы не пожелали этого в свое время. «Железная дорога загрязнит воздух, — твердили они, — отравит землю: посевы захиреют, стада погибнут. А молодежь невозможно будет удержать: они тут же воспользуются новым изобретением, чтоб покинуть родной город и рыскать по белому свету».
«Господа правы, — вздыхал отец, — это дьявольская выдумка, сразу видать!»
Но едва строительство железной дороги было завершено, как часть отцов города резко переменила мнение. Самым ретивым среди них был господин де ла Рейни. Послушать его, так Ла Ноайли грозила гибель, если город не будет немедленно связан железной дорогой со всей страной. В скором времени началось сооружение железнодорожной ветки, но она еще не была закончена и движение по ней не открыто.
А пока для ребят Ла Ноайли было настоящим праздником отправиться поглазеть, как, пыхтя и свистя, проносится по стальным рельсам черно-желтый локомотив с высокой трубой, увенчанной султаном густого дыма, с двумя огромными фонарями, похожими на сверкающие глаза сказочного чудовища.
Оглушительно грохоча, поезд пролетал мимо охваченных восторгом ребят. Какие громадные колеса с рычагом, который, словно гигантская рука, поднимается и опускается, вытягивается то вперед, то назад, заставляя их вертеться! Два вагона, следовавшие за локомотивом, скорее вызывали у ребят желание посмеяться. Нет, не за их зеркальными стеклами хотелось бы им находиться, а на узенькой площадке позади машины, где стояли суровые люди с закопченными дочерна лицами, которые иногда, к полному удовольствию зрителей, давали пронзительный свисток, звонили в медный колокол или заставляли свое железное чудище с шипением выплюнуть вверх струю белого пара.
Лишь много времени спустя, когда поезд исчезал вдали за поворотом, ребята, вспомнив о ругани и родительских затрещинах, которые ждали их дома, нехотя пускались в обратный путь, рассказывая друг другу всевозможные истории об этой удивительной железной дороге.
* * *
Как-то вечером дядюшка Батист сидел на кухне рядом с Франсуа и задумчиво смотрел, как тот работает. Внезапно он повернул голову и, положив руку на плечо Франсуа, оглядел своего любимца так, словно видел его в первый раз.
— Ты теперь большой парень, сынок, — сказал он, — совсем уже взрослый!..
Отпустив плечо юноши, старик посмотрел на свои руки, раскрыв ладони; потом сжал пальцы в кулак и снова разжал их…
— Да, ты уже взрослый, Франсуа, — продолжал он неторопливо, — а в те времена сколько тебе могло быть? Три, четыре года? Если бы мне сказали тогда: далеко отсюда, в Лимузене, есть один парнишка и есть старая фарфоровая фабрика… Ты отправишься туда, и будешь работать на этой фабричонке до конца дней своих, и станешь другом того парнишки, научишь его всему, что знаешь сам, и после твоей смерти он будет продолжать твое ремесло… Если бы мне тогда сказали все это, я бы только посмеялся…
Он все смотрел на свои руки, которые медленно, словно помимо его воли, сжимались в кулаки. Франсуа затаил дыхание: он чувствовал, что, быть может, сейчас старик приоткроет наконец завесу над тайной своего прошлого.
— Я сказал, что я посмеялся бы, но это неверно: в то время нам было не до смеха. Ружье в руке, баррикады, голод, товарищи, падавшие под пулями…
Но сильнее страха, сильнее слез, сильнее даже ненависти к врагам была в нас эта самая, как ее… надежда, да, надежда! Мы думали… мы хотели все перевернуть, все изменить. Мы убивали, нас убивали, но мы верили: тем, кто останется в живых, Коммуна принесет всё: счастье, жизнь, свет. Мы верили в это!
— Какая Коммуна? — не удержавшись, спросил Франсуа. — Ла Ноайль — тоже коммуна.
Дядюшка Батист сплюнул на пол.
— Нет, — сказал он, — это Париж. Это было в Париже, сынок.
— В Париже? Ну и что дальше?
— Дальше ничего. Теперь есть Ла Ноайль, и есть Королевская фабрика, ничего, кроме Ла Ноайли и этой фабрики, вот уже пятнадцать лет. И он должен почитать себя счастливым, дядюшка Батист, что ему удалось отыскать эту дыру и эту старую фабрику, где у него никто не спрашивает, откуда он взялся, где к нему не присылают жандармов для установления его личности… Ему здорово повезло, дядюшке Батисту.
— Я не понимаю…
— Эх! Не старайся понять, сынок. Теперь у меня есть ты, малыш. Теперь дядюшка Батист не один на свете, он не просто побежденный солдат, беглец с поля проигранного сражения. — Он медленно провел рукой по лбу, по глазам. Когда-нибудь ты прочтешь в своих книгах, сынок, чем была Коммуна и кем были коммунары… Так вот запомни, что я тебе говорю… — Он протянул руку вперед, рисуя в воздухе какие-то знаки. — Я говорю тебе: Коммуна — это словно руки, словно тысячи, десятки тысяч рук… Они хотели взять будущее и вылепить из него, как из глины, новую жизнь, которую создают все, и не только для себя, но и для всех… да, для всех людей. — Рука старика упала на колени. — Растяпы, путаники, тугодумы — вот что вы, ты и твои товарищи, может, скажете про нас, когда придет ваш черед взяться за дело…
